Наши мертвые нас не оставят в беде

Москва, как центр русского православия, уже многие годы или даже века является местом упокоения знаменитых подвижников веры, – такие могилы существуют практически на каждом кладбище столицы, а на иных и по нескольку. У нас, разумеется, нет намерения повторять то, что и так всем неплохо известно: о почитаемых могилах блаженной Матроны на Даниловском кладбище или протоиерея Валентина Амфитеатрова на Ваганькове. Мы расскажем о менее известных, но не менее дорогих для православного мира захоронениях.

В 1941 году, еще до того, как Киев бомбили, в Москве на Садовое кольцо вышли две старушки в монашеском облачении. В те времена появиться на улице в таком виде было равносильно самоубийству. Все равно как щеголять в мундире корниловского полка или в парадной форме агента иностранной разведки. Прохожие смотрели на удивительных старушек во все глаза. Но вот блюстители – в штатском и не в штатском, – которыми тогда столица буквально кишела, как провалились в этот момент. Никто не помешал монашкам совершить невиданный в истории Москвы обряд.

Старушки помолились, перекрестились, и разошлись в разные стороны. Но по кольцу идти в разные стороны одновременно значит и идти навстречу друг другу. Длина Садового около шестнадцати километров. Наверное, стареньким потребовалось не менее двух часов, чтобы пройти каждой свой полукруг. Все это время странные путешественницы ни на минуту не прекращали читать молитвы.

Пройдя таким образом Садовое кольцо, старушки отправились на Бульварное. И там повторили свой опыт: одна по часовой стрелке, другая – против, они обошли кругом и Белый город.

Спустя несколько месяцев у ворот Москвы стояла иноземная свирепая орда. О грядущей участи столицы и ее жителей можно было судить по тому, что оставалось там, где прежде проходило это воинство – кровь и пепел. Многие москвичи бросились прочь из города.

Тогда к одной из монахинь, что накануне войны обходили Москву кругами, пришли ее духовные чада и спросили: что им делать? бежать ли из города или оставаться и покориться своей участи? Старица ответила коротко: «Москва на замке. Враги не войдут в нее».

Чем закончился очередной поход двунадесяти языков на Русь, хорошо известно – как обычно крахом. Причем именно Москва стала той нерушимой стеной, о которую разбилась и затем попятилась вспять вражья сила.

Всем известны герои, отстоявшие столицу в 1941-м – солдаты, офицеры, генералы, Верховный главнокомандующий, ополченцы, партизаны, сибиряки, бойцы тыла. Но, кажется, мало кто знает, как велик вклад в неприкосновенность Москвы подвижников веры, столпов православия. Конечно, их противостояние было не столь очевидным, как, например, подвиг Талалихина, Космодемьянской, панфиловцев. Но, кто знает, может быть, одной только воли военного командования и самопожертвования бойцов на передовой было бы недостаточно, чтобы отстоять Москву, если бы не молитвы, если бы не духовный героизм праведников – верных служителей Господу.

Те две монахини, две подвижницы, что накануне нашествия иноземных заключили, по их собственному выражению, Москву на замок, были известные в столице блаженные старицы Ольга и Севастиана.

И, нужно заметить, их битва за Москву не ограничивалась одними только сороковыми роковыми. Сколько блаженные жили в столице, они всегда молились за свой город, за москвичей, многим помогли, много совершили чудес при жизни и после ухода ко Господу, почему и почитаются в народе святыми заступницами и ходатаями перед Богом.

Ольга и Севастиана родились неподалеку от Москвы: Ольга (Мария Ивановна Ложкина) в 1871 году рядом с Егорьевском, а Севастиана (Ольга Иосифовна Лещева) в 1876-м вблизи Бронниц. Расстояние между этими городками – считанные версты.

Наверное всем со школьных лет памятны слова многомудрого дедушки Горького: «Ты, Алексей, не медаль, на шее у меня – не место тебе, иди-ка ты в люди».

Приблизительно такое же напутствие дал в свое время будущей знаменитой блаженной подвижнице ее отец. Когда Маня Ложкина чуть подросла, благочестивый родитель – а он был усердным молитвенником и любителем паломничеств по известным монастырям и храмам – сказал ей: иди-ка ты, дочка в монастырь, в Каширу... Кстати вспомнить, фамилия дедушки великого пролетарского писателя была Каширин.

Покорная дочь беспрекословно исполнила волю отца, – она подвизалась в Каширском Никитском монастыре. Здесь Маня начала исполнять всякие послушания – шить, вышивать, стегать одеяла. Последнее ей когда-то очень пригодится: в революционное лихолетье это ремесло сделается для нее средством прокормиться.

В монастыре же скоро обнаружилось, что у новой послушницы редкостный певческий дар. У Маруси был необыкновенно красивый низкий голос. Поэтому ее вначале поставили на клирос, а затем благословили и регентствовать.

Когда вышел срок ее послушничества, Мария постриглась в монахини под именем Моисея. Через много лет, уже после Великой Отечественной, она приняла схиму и стала называться Ольгою. Чтобы не путаться во всех этих именах, будем отныне так и называть ее – Ольгой, именем, под которым она теперь и почитается всей православной Москвой.

Может быть матушка Ольга так и прожила бы весь свой долгий век в тихой обители на живописном берегу Оки. Но в годы революции Никитский монастырь был закрыт, а монахини разогнаны. Однако, как говорится, не было бы счастья, да несчастье помогло. Исключительно трагические события в истории церкви и всей страны стали важнейшим рубежом в жизни м. Ольги, началом ее удивительного, славного, бесподобного, подвига. В середине своей долгой жизни, уже немолодым человеком, изгнанная из родной обители, м. Ольга была вынуждена отправиться искать крова и пропитания. Так она оказалась в Москве.

А матушка Севастьяна к этому времени уже довольно долго прожила в столице. Так же как и Ольга, она в юных летах ушла в монастырь. Но только прямо в московский.

До революции за Рогожской заставой, на углу Владимирки и Проломной, существовал Всехсвятский единоверческий девичий монастырь – самый большой по площади в Москве.

В начале XIX века в России появилось компромиссное между господствующей Греко-Российской Церковью и старообрядчеством вероисповедание – единоверие. В сущности, единоверцы были теми же старообрядцами, но, однако, в отличие от своих собратьев-раскольников, отнюдь не дистанцирующимися от ГРЦ и получающими за это от последней духовенство и миро. У единоверцев по всей России было немало храмов и несколько монастырей, в том числе упомянутый Всехсвятский в Москве.

На территории этого монастыря находилось довольно большое Ново-Благословенное кладбище, на котором между прочим были похоронены родственники знаменитого писателя Ивана Сергеевича Шмелева. Вот как он описывает кладбище и самый монастырь в «Лете Господнем»: «Тихое совсем кладбище, все кресты под накрышкой, «голубцами», как избушки. Люди все ходят чинно, все бородатые, в долгих кафтанах, а женщины все в шалях, в платочках черных, а девицы в беленьких платочках, как птички чистенькие. И у всех сытовая кутья, «черная» из пареной пшеницы. И многие с лестовками, а то и с курильницами-ладанницами, окуривают могилки. И все такие-то строгие по виду. А свечки не белены, а бурые, медвяные, пчела живая. Так нам понравилось, очень уж все порядливо… даже и пожалели мы, что не по старинной вере. А уж батюшки нам служили… – так-то истово-благолепно, и пели не – «смертию смерть поправ», а по-старинному, старокнижному – «смертию на смерть наступи»! А напев у них, – это вот «смертию на смерть наступи», – ну, будто хороводное-веселое, как в деревне. Говорят, – стародавнее то пение, апостольское. Апостолы так пели. Поклонились прабабушке Устинии. Могилка у нее зеленая-травяная, мягкая, – камня она не пожелала, а Крест только. А у дедушки камень, а на камне «адамова голова» с костями, смотреть жуть. Помянули их, какие правильные были люди, повздыхали над ними, поскучали под вербушкой».

Возможно И.С. Шмелев, если не в этот раз, так в другой, спустя годы, видел там в монастыре на кладбище и монахиню Севастиану, в платочке черном, с лестовкой. Знать бы ему, что эта черница будет почитаться когда-то, как одна из самых знаменитых подвижниц веры, непременно увековечил бы ее Иван Сергеевич где-нибудь в своих сочинениях.

Когда малолетняя Севастиана (будем также называть ее последним, полученным по постригу, именем) была принята в монастырь на послушание, в тот же самый день какой-то доброхот – богатый купец – передал обители сто шестьдесят тысяч рублей. Всехсвятская старица м. Нимфодора – редкостная прозорливица – так отозвалась об этом счастливом совпадении: «Господь с новой послушницей богатство нам посылает».

Любопытно вообразить себе: много это или мало – сто шестьдесят тысяч? Что стоила такая сумма в конце XIX века? Понять это можно, сравнив купеческое пожертвование с ценами того времени на некоторые товары. Например, еврейские кашерно-пасхальные вина: сладкие, сухие, красные и белые можно было купить на Никольской от 50 копеек за бутылку; популярная пудра для обезволасывания кожи «Антиком-Лемерсье» стоила тогда 1 рубль 25 копеек за банку; мясорубка американская, в Средних рядах – так же рубль двадцать пять; часы «Сецессия», на Невском – от 3 р. 75 коп. до 5 р. 75 коп. в зависимости от фасона; американский карманный револьвер роскошной работы, усовершенствованной системы «Смита и Вессона», в магазине на Большой Конюшенной – 12 рублей; ружье садочное фабрики «Дюлулен и Ко», в старейшем оружейном магазине в Москве на Кузнецком – 75 рублей; мужское пальто-деми, на Покровке – порядка 75 рублей; пишущая машина «Ремингтон» модели 1898 года – 275 рублей. Цены взяты из рекламных объявлений русских газет рубежа XIX–XX веков.

Так же как м. Ольга у себя в Кашире в Никитском монастыре, м. Севастиана благополучно прожила в своей московской обители до революции. Но в 1918 году Рогожско-Симоновский совдеп решил изъять у монахинь кельи и другие некультовые помещения и заселить их освобожденным от уз капитала классом-гегемоном. Тогда часть сестер вообще покинула монастырь, а часть, в том числе и м. Севастиана, как-то еще ютилась там по чуланам и подвалам. Но не долго. В 1922-м монастырь был закрыт окончательно. Причем, оставшиеся монахини выселялись силой. И выселялись даже не на улицу, а сразу в Бутырки.

Вместе с прочими сестрами оказалась в узах и м. Севастиана.

После революции, вплоть до сталинского русского термидора середины 1930-х, большинство советских государственных учреждений и особенно пенитенциарии, возглавляли личности, для которых христианство и в частности православное духовенство были главным объектом мстительного вымещения их многовековой ненависти и злобы. В большей степени даже, чем русское благородное сословие, офицерство, интеллигенция. Поэтому, если офицера, например, они могли просто чикнуть без затей, то попа, церковника, черносотенца в рясе нужно было непременно замучить, извести долгой лютой смертью, душу из него прежде вытянуть. Вспомним, что казнь патриарха Тихона продлилась несколько лет. Ему с поистине китайским изуверством то затягивали петлю на горле, то слегка отпускали, чтобы отдышался маленько.

В тюрьме м. Севастьяну истязали, избивали, морили голодом, не давали спать, лишали возможности молиться, глумились над ее верой. Ей пришлось вытерпеть все десять египетских казней. Возможно она не выдержала бы этих пыток, погибла бы, как погибали многие. Но в роковую минуту м. Севастиане было послано свыше чудесное знамение, укрепившее ее силы и позволившее не только перетерпеть своих истязателей, но и пережить их всех.

Однажды, после очередной экзекуции, когда м. Севастиана уже смирилась со своей безотрадной участью и совсем собралась отдавать Богу душу, ей в темном сыром каземате, как евангелисту Иоанну на Патмосе, открылось вдруг, что было, что есть, и чему надлежит быть. Она увидела многие неведомые ей прежде события прошлого и настоящего. Увидела и будущее. Ей были явлены судьбы России: нашествие злых сил на удел Богородицы – то с оружием извне, то с обольстительными губительными лукавствами изнутри, – упадок и подъем святой Руси, почти погибель ее и окончательное чудесное воскресение для жизни вечной и спасения всего Божиего мира. Тогда же м. Севастиана получила дар проникать в душу и сердце человека, провидеть его помыслы, его судьбу.

Вошла в тюрьму м. Севастиана обыкновенной, нечем не примечательной монахиней, а стала она по воле Божией в бутырских мрачных стенах блаженной прозорливой старицей, столпом веры.

В Москву м. Ольга приехала с двумя сестрами Никитского монастыря. Никто их в столице не ждал. Монастыри были закрыты, духовенство преследовалось, сама Церковь переживала новый раскол – т.н. обновленчество. Конечно, у православных всюду найдутся братья и сестры, которые и приютят, и обогреют, и голодными не оставят. Но не быть же нахлебниками, иждивенцами у кого-то, когда время такое, что мало кто не в нужде, мало кто не в беде. А уж православные верующие в особенности. Слава Богу, нашлись добрые люди, помогли монахиням найти собственный угол. Именно угол! ни в каком не в переносном смысле: Ольге с сестрами как-то удалось получить крохотную – в десять квадратных аршин – полуподвальную комнатку в доме вблизи Таганки, странным образом спланированную в виде вытянутого равнобедренного треугольника.

В этой убогой келейке сестры возобновили жизнь по прежнему своему строгому монастырскому уставу. Поскольку спать им троим одновременно на таком пятачке не было никакой возможности, они спали по очереди. Причем бодрствующая смена неизменно исполняла молитвенное правило. Таким образом, молитва в этом московском скиту Каширского Никитского монастыря не прерывалась круглые сутки.

И здесь сестрам очень пригодились их приобретенные в монастыре навыки рукоделия. Они подрядились в какую-то артель стегать на дому одеяла. Кроме того, что монахини таким образом могли худо-бедно обеспечивать себя, сводить концы с концами, главное, они теперь не были с точки зрения новой власти опасными для революции тунеядцами, а считались в общем-то почти благонамеренными советскими трудящимися. К тому же матушку Ольгу еще то и дело приглашали читать молитвы на разные случаи, чаще всего над умершими. За это ее кормили и еще заворачивали кулек с чем-нибудь с собой. Тогда же обнаружилось, что Ольгины молитвы часто помогают при иных напастях, помогают избыть ту или иную нужду. Так бывало, люди молят Бога, молят, просят Всевышнего о чем-нибудь, а им все никак не дается. Но стоит помолиться о том же самом Ольге, и глядишь, далось, свершилось, попустил Господь.

Ольга, невзирая ни на какие возможные последствия, и даже, видимо, не думая об этом, ходила повсюду исключительно в монашеском облачении, что считалось настоящим дерзким вызовом существующим порядкам. Ее несколько раз арестовывали, сажали. То в участок, а то и в тюрьму. Но всегда скоро отпускали. И возможно спасало Ольгу именно ее вызывающее, эпатирующее платье: скорее всего, чекисты принимали старушку за убогую полоумную, – какой нормальный человек наденет на себя контрреволюционное церковное обмундирование и выйдет в таком виде на Кузнецкий?!

В Москве Ольга скоро познакомилась со многими православными подвижниками, которые в эпоху невиданных гонений хранили и исповедовали, тем не менее, Христову веру. И, помимо прочих, ей случилось как-то повстречаться с блаженной монахиней Севастианой.

Любой, присутствующий при их историческом свидании, мог бы подумать, что старицы давно и коротко дружны. А виделись не далее как третьего дня. В некотором смысле так и было. Блаженные прозорливицы знали друг о друге, были знакомы, еще до того, как повстречались. И не с чьих-то слов знали, а по собственному провидению.

При первой их встрече Ольга сказала: «Ну, здравствуй, сестра, вот и свиделись». – «Слава Богу. А я давеча все о тебе думала, – отвечала Севастиана, – как ты там в Каменщиках кряхтела?» – «Ничего. Отбодалась с Божией помощью. Тебя вспоминала: как ты в Бутырках гостила». – «Я-то ничего! Мне тогда, знаешь, Кто помогал!» – «Знаю, милая. Все знаю».

После того как м. Севастиане в Бутырках было явлено чудесное откровение, она стала прозревать судьбы, пророчествовать прямо там – в тюрьме.

Вместе с ней в камере сидела молодая дама дворянского рода. И если привыкшей к нужде, к трудностям, знавшей не понаслышке, что такое жестокость, злодейство, мудрой и опытной монахине приходилось в этой геене тяжко, хоть матушку репку пой, то что говорить о благородной институтке! – та вообще уже отчаялась и готова была руки на себя наложить, не в силах сносить больше чудовищных мук заточения, издевательств и цинизма палачей.

Когда маловерная совсем уже решилась покончить со злосчастным своим существованием, м. Севастиана, прозрев ее помыслы, так сказала: «Не губи душу! Кроме Бога одного никто не вправе распоряжаться жизнью! По его воле мы здесь. Он же нас отсюда и вызволит, когда исполнится назначенное. А тебе маяться осталось не долго – через три дня будешь дома». И верно! – через три дня ее выпустили.

А скоро вслед за ней, всего отсидев три месяца, вышла на свободу и сама м. Севастиана, тоже с точностью предсказав срок своего освобождения.

Она, прежде всего, пришла в родной монастырь. Но монашеская жизнь там прекратилась вовсе, – последние, еще три месяца назад хоронившиеся по углам сестры, разбрелись кто куда. Главный монастырский Никольский храм власть вроде бы не отняла, но и служб там не проходило: некому было служить, – ни священника, ни кого-либо из причта не осталось.

Добрые люди помогли матушке найти комнату неподалеку от монастыря. Но первое время она там почти не жила.  День-деньской, а нередко и ночи, она проводила в пустом Никольском храме, хотя бы своим присутствием показывая, что храм не брошен. Если бы м. Севастиана несколько дней не появилась, то больше ей можно было вообще туда не приходить – в храме устроили бы склад, гараж или еще какую-нибудь полезную для народного хозяйства службy. Cамо собoю не сохранилось бы ничего из утвари. Она и так едва успевала отгонять от стен лихих весельчаков комсомольцев: ждет, бывало, с юга, глядь – ан с востока лезет рать. Забавникам доставляло удовольствие ходить бить стекла по церквам и досаждать невежественным темным богомолкам, одурманенным коварными сребролюбцами-попами. За несколько недель сидения в комсомольской осаде матушка вставила в окна храма столько стекол, что можно было бы, наверное, остеклить пол-Москвы. Она говорила: «Мне надо отстоять церковь, пока не поставят священника».

Так с Божией помощью старица держала оборону. Но, конечно, тяжело ей приходилось, – каково это одной противостоять целой орде бесноватых! И однажды, очевидно, чтобы подвижница не потеряла крепости духа, и, верно, в благодарность за ее радение, м. Савастиане было послано знамение, которое по праву может считаться одним из величайших чудес, когда-либо явленных в Москве.

В одну из ночей ее усердного молитвенного бдения, когда м. Севастиана у храмовой иконы Николая-Угодника печаловалась на окаянных неразумных богоборцев и горячо просила святителя помочь избыть напасть и послать наконец священника, ей вдруг явился сам чудотворец. В своем архиерейском облачении Никола прошел вдоль иконостаса, задержался на секунду на солее и, оглянувшись на м. Севастиану, слегка качнул головой, словно благодарил ее за стойкость и обещал боголюбивой просительнице заступничество. Потом он подошел к своему образу и тут же исчез, будто слился с иконой, растворился в ней.

Вскоре в храме действительно появился новый батюшка, восстановился богослужебный чин, приход ожил, и комсомольцы вынуждены были умерить свою разрушительную страсть и отступиться.

Однако впоследствии Всехсвятский монастырь и Никольский храм постигла участь в высшей степени печальная. Разросшийся завод «Серп и молот» совершенно поглотил обитель. Все монастырские постройки оказались либо разрушенными, либо переделанными до полной неузнаваемости. Ново-Благословенное кладбище ликвидировано вовсе и застроено заводскими цехами.

В Рогожской слободе, где жила после изгнания из Всехсвятского монастыря м. Севастиана, есть Никольская церковь – единственный православный храм среди старообрядческих молелен. Блаженная, имевшая замечательный голос, стала петь здесь в хоре. И вот однажды во время молебна в церковь явились чекисты и арестовали батюшку. Что оставалось делать прихожанам? – расходиться, наверное, по домам. Но м. Севастиана решила продолжать исполнять чин, а те места, которые должен был озвучивать иерей, она сама стала петь густым мужским голосом. И таким образом молебен продолжился без священника.

О блаженной провидице Севастиане скоро узнала вся Москва. Стало известно о ней и самому святейшему патриарху Тихону. Лично познакомившись со старицей, патриарх затем отечески покровительствовал ей, непременно посылал блаженной с кем-нибудь поздравления и подарки.

Как-то раз м. Севастиана вдруг забеспокоились о чем-то, засуетилась, загоношилась. Она попросила знакомых достать ей муки. Не дожидаясь утра, она замесила тесто, испекла пять караваев хлеба, укутала их, чтобы не простыли подольше, и, уложив в мешок, отправилась в Донской монастырь, где в это время святейший сидел под домашним арестом.

От Рогожки, где она жила, до Донского пути – ничего себе! – по прямой шесть верст, а если попетляешь еще по улицам, так все десять наберутся. А каково это ночью! Да с мешком на спине! Но что какие-то версты для человека, прошедшего Бутырки и отстоявшего храм от богомерзкой сволочи – развлечение, приятная ночная прогулка.

А в это же самое время в Донском не спалось патриарху Тихону – то приляжет, то встанет, мечется, мается святейший узник, места себе все никак не находит. Не спит и его верный слуга келейник Яков.

Говорит ему патриарх: «Как бы сейчас хлебушка горячего покушать, Яша…» – «Да где ж его… ваше святейшество, отец родной… ночь на дворе», – отвечает слуга. «Как горячего хлебушка хочется…» – опять вздыхает святейший. «Помилуй, отче, четвертая стража пошла, – уговаривает патриарха работник. – Потерпи, отец родной, ваше святейшество, утром сбегаю на Шаболовку чем свет, ситного принесу».

И вдруг патриарх говорит: «Да ты, Яша, двёрцу-то отвори. Он уж тут, хлебушек-то. Cам пришел. Хоть и не ситный». Испугался келейник, смутился, смотрит на святейшего с недоумением: уж не заговаривается ли? совсем извели болезного нехристи окаянные… «Отвори, отвори двёрцу-то, – улыбается патриарх. – Здесь он, хлебушек». Ну все, – подумал слуга, – пришла беда – отворяй ворота, не выдержал несчастный, помутился. Но, привыкший не прекословить, он идет все-таки, как велено, открывает дверь и видит… на пороге стоит монахиня с мешком. И тут же комната наполнилась запахом свежего, верно не остывшего еще хлеба. Понял тогда келейник Яков, что стал свидетелем чуда: монахиня эта, в которой он наконец признал новую знакомицу святейшего блаженную Севастиану, как-то угадала, что нынешней ночью патриарху очень захочется откушать горячего хлеба, а святейший точно таким же непостижимым образом почувствовал это заботливое радение о нем м. Севастианы, еще до того, как та вошла в Донской монастырь.

Кстати пройти в монастырь в то время – к тому же ночью! – было совершенно немыслимо. Ведь Донской тогда, в сущности, представлял собою лагерь, хотя и сидел за его высокими стенами всего один заключенный – патриарх. Причем охранялся монастырь почище, чем какой-нибудь острог с душегубцами в Нерчинской каторге. Севастиана же прошла к святейшему, будто и не было на ее пути ни стен, ни стражи.

Приняв дары от блаженной старицы, патриарх благословил ее и сказал: «Мать Севастиана, пусть двери твои всегда будут открыты для всех скорбящих, пусть все плачущие, кто придет искать к тебе утешения, утешатся».

Матушка Севастиана рассказала патриарху о своих злоключениях, о недавней бутырской неволе. «Никто никогда больше к тебе не прикоснется. Обещаю», – отвечал святейший. Он перекрестил блаженную и поцеловал в чело. И верно, сколько жила м. Севастиана, а Господь послал ей необыкновенно долгий век, так никакие органы ее и не беспокоили.

Впрочем, однажды побеспокоили. Как-то рано утром к ней пришел сотрудник НКВД. Все, кто это видел, смекнули, что дела м. Севастианы, верно, плохи, хуже некуда: сейчас ее уведут и, скорее всего, блаженная исчезнет, как повсюду исчезало духовенство без различия чинов. Однако прошел час, другой, а матушку все так и не уводят. Прошло полдня, – не выходит незваный гость от монахини. Кто-то наконец отважился заглянуть к м. Севастиане в комнату. Энкаведешник сидел с опущенной головой и смиренно слушал матушкины наставления. Только под вечер он ушел. Один, разумеется. Рассказывают, что этот человек после своего визита к блаженной воцерковился, стал благочестивым, добропорядочным христианином. Вот так, не м. Севастиану забрали в НКВД, а она забрала из НКВД работника. Спасла душу, казалось бы, безнадежно потерянную.

Слава м. Севастианы была в Москве в 1930-е годы необыкновенно велика. Кто только ни приходил к ней спрашивать совета. Рассказывают, что чаще всего ее навещали всякого ранга партийные и государственные деятели. Всё интересовались, что с ними будет? что их ждет? могут ли они быть спокойными? А накануне войны к ней даже пришел спросить совета будущий выдающийся полководец, будущий маршал и министр…

На Таганку к м. Ольге визитеры приходили много реже. Особенно в первые лет пятнадцать–двадцать. Старица сама жила в своем равнобедренном треугольнике, будто под арестом: едва она появилась в этом доме, на нее почему-то сразу ополчились все соседи. Они принялись изо всех сил выживать старушку. Так, бывало, зимой, натопив печку пожарче, они, не дожидаясь, пока прогорят все угли, закрывали вьюшку, а сами уходили куда-нибудь, в надежде, что, вернувшись, не застанут уже в живых ненавистной соседки. Самой же ей печь не позволяли топить, – дом сожжешь, де. И часто зимой матушка сидела в промороженной комнате, будто на улице. Эти чрезмерно внимательные к пожилой одинокой соседке люди постоянно стращали ее угрозами сдать в дом умалишенных, любезно обещали не пускать больше в квартиру, если она подумает выйти когда-нибудь на улицу, разворовали все ее книги. Но старица не сердилась на соседей, не осуждала их, а только лишь молилась всегда, чтобы Господь простил их и вразумил.

Пенсии матушка не получала – считалась закоренелым нетрудовым элементом. Пока с ней жили сестры-монахини, они кое-как кормились одеяльным промыслом. Оставшись же в одиночестве м. Ольга стала жить только тем, что ей подавали добрые люди. Когда соседи уходили из дома, м. Ольга украдкой тоже могла тогда ненадолго выйти по делам. Обычно она скорее бежала в церковь – чаще всего в Успенскую в Гончарах – помолиться, приложиться к образам. Если оставалось время, заглядывала в ближайшую столовую и собирала там с тарелок объедки – тем и довольствовалась.

И все-таки соседям как-то удалось исполнить свои угрозы. Однажды к дому в Дровяном переулке подкатила санитарная машина, и Ольгу увезли в Алексеевскую психиатрическую больницу (в то время – им. Кащенко).

Если соседи позаботились известить врачей, чтобы те приняли соответствующие меры к их безумной жиличке, то можно почти наверно предположить, что они с не меньшей энергией извещали и кого следует о затаившемся в их доме враге народа, – тогда вообще такого рода доносительства были не редкостью. Но, наверное, в тех местах, где по долгу службы интересовались врагами народа, об Ольге уже знали как всего лишь о безвредной невменяемой. Поэтому на Таганку и приехала только санитарка, а не воронок.

Итак, Ольга оказалась на Канатчиковой даче. Здесь у нее открылся и в полной мере проявился чудесный Божий дар врачевания.

Врачи скоро заметили, что эта странная, видимо, помешавшаяся на вере в Бога, пациентка оказывает необыкновенно благотворное влияние на других больных. Стоило ей поговорить с кем-нибудь, помолиться, и этому человеку становилось лучше, а через несколько дней он вообще выздоравливал. Вначале врачи думали, что это случайное совпадение: ведь бывает же, выздоравливают люди иногда… может, это как раз такие случаи… Тогда они решили проверить, действительно ли эта богомолка оказывает какое-то целительное воздействие или все-таки больные, которым она уделяет внимание, выздоравливают по счастливой случайности.

Врачи как-то надоумили Ольгу поухаживать за одним практически безнадежным больным. Матушка несколько дней не отходила от этого человека, – что-то ему рассказывала, о чем-то расспрашивала, молилась у его изголовья день и ночь. Когда врачи в свое время стали обследовать этого пациента, они с изумлением и даже не без некоторого испуга от случившегося, обнаружили, что безнадежный, казалось, больной… здоров! Им ничего не оставалось, как выписать счастливого поправившегося из больницы.

Тогда атеисты в белых халатах решили: а почему бы им не использовать удивительную их пациентку в своих профессиональных интересах, – раз она обладает каким-то непонятным ненаучным даром, то пусть уж тогда пользу заодно приносит. Врачи придумали поместить Ольгу ни куда-нибудь, а в отделение к буйным больным. И не к женщинам буйным – это было бы слишком легким испытанием, – а прямо к мужчинам.

Не правда ли, чем-то такое использование обладательницы полезного дара напоминает излюбленную забаву патрициев первых веков христианства, выгонявших последователей вредного с их точки зрения учения на арену к хищникам и любовавшихся затем забавным зрелищем умерщвления людей. Но сколько было случаев, когда кровожадные животные не только не трогали исповедников, а, сделавшись вдруг кроткими, как овечки, принимались ластиться к ним. Палата, куда неуемные экспериментаторы втолкнули м. Ольгу представляла собою зрелище, как говорится, не для слабонервных. Кроме того, что там царствовал беспорядок, по сравнению с которым хитровская ночлежка могла бы показаться казармой лейб-гвардейского полка, почти все больные предпочитали обходиться вовсе без одежды. И конечно же, это не было хулиганством, каким-то осмысленном эпатажем. Просто у несчастных полоумных напрочь отсутствовало чувство стыда, как у прародителей в Эдеме до вкушения запретного плода. Дюжие санитары – люди бывалые – опасались сюда заходить.

Но вот что произошло, когда здесь оказалась м. Ольга. Едва она появилась в дверях, больные вдруг навыпередки бросились искать, чем бы им прикрыть наготу: кто-то накидывает на себя одеяло, кто-то лихорадочно пытается попасть ногой в штанину, кто-то хотя бы подушкой или просто руками старается заслонить иные участки тела, постыдной неприкрытости которых они уже давно перестали придавать значение. Врачи просто онемели. Ничего подобного еще никогда в больнице не случалось. Несколько дней матушка оставалась в этом отделении, и каждый день оттуда один за другим выходили здоровые люди.

Возможно, м. Ольга излечила бы всю больницу, но, хотя она и была по всем научным признакам человеком нездоровым, врачи поспешили от нее избавиться, – не то работы их лишит, кусок хлеба отнимет, – выписали!

В другой раз матушка оказалась в Матросской тишине. Не в крепости, а в одноименной психиатрической больнице. Там все повторилось ровно так же, как в Алексеевской. Когда она оттуда выписывалась, врачи рассказывали опекунше: хорошо помогла нам, перекрестит только буйных, и они спят сутками, как младенцы.

Исцеляла болящих и м. Севастиана. К ней как-то пришла одна женщина и пожаловалась на невыносимые страдания: камни в желчном замучили, нужно делать операцию. Матушка Севастиана ей отвечала, что никакой операции делать не нужно. А надо идти к Иверской в Воскресенскую церковь в Сокольниках: покаяться, причаститься, а потом заказать молебен перед Заступницей о своем здоровье. Болящая исполнила все, что было велено. И камни вдруг вышли сами собой. Себя не помня от счастья, она прибежала к м. Севастиане, чтобы броситься ей в ноги, но матушка остановила ее, сказав, что благодарить надо единственно Господа и Богородицу.

По мнению м. Севастианы во всей Москве не было образа, равного чудотворной силой Иверской иконе в Сокольниках. Она всегда отправляла приходивших к ней пользоваться в Сокольники. И говорила, что через этот свой образ Богородица исцеляет от самых тяжких болезней.

Жила матушка в Рогожской слободе в небольшой комнатке. И вот раз под ночь, верно таясь, постучался к ней коренастый, широкоплечий военный – в надраенных сапогах, в надвинутой на глаза фуражке, с отменной выправкой, выработанной многими годами службы, – должно генерал: чина не разобрать, – на служивом был надет застегнутый наглухо реглан, скрывающий петлицы на кителе. Да и что пользы от его петлиц? – ни сама м. Севастиана, никто из ее чад вовсе не различали все эти мудреные ромбики и шпалы.

Припозднившийся визитер представился Георгием рабом Божием. Он горько посетовал на душевную тревогу, на смятение, не дающее ему в последнее время спокойно жить и всецело отдавать себя любимому делу: многие его соратники – честные люди, герои, орденоносцы – арестованы или казнены, – может, ему и самому предстоит испить ту же чашу? – как быть: продолжать ли служить, невзирая на нависший домоклов меч, или все бросить, сложить, как говорится, крылья и ожидать своей безотрадной участи?

Пока гость говорил, м. Севастиана внимательно в него вглядывалась. Ей уже было известно многое о грядущих тяжких испытаниях, ожидающих Россию, о великих битвах и неисчислимых жертвах, о невиданных бедах и небывалой в истории славе. Недавно м. Севастиана вместе с блаженной Ольгой заключили столицу в молитвенное кольцо, которое и врата ада не одолеют, потому что знали провидицы, что скоро лютый враг подойдет к Москве всего-то на пушечный выстрел.

И вот когда матушка послушала и отчетливо разглядела этого Георгия, ей открылась вся его судьба. Она начала тогда пророчествовать. Матушка сказала Георгию, что тревожится он напрасно: Небеса благоволят ему, его ждут великие славные дела, он станет победителем многих армий, многие державы сложат перед ним оружие, и, повергнув зверя в последней битве, он лично положит печать над ним и над воинством его. Но только ему нужно всегда помнить о Господе, уповать на Него во всем и молиться. Воспрянувший духом Георгий пообещал мудрой старице исполнить все ее заповеди.

В другой раз к матушке приехал монах из Псково-Печорского монастыря – молодой статный красавиц – одержимый блудной страстью. Женщины буквально вились вокруг него. К тому же у очаровательного черноризца был восхитительный голос, и многие печорские красотки ходили на службы в монастырь именно на этого монаха, как в Большой ходили на Козловского или на Лемешева поклонники знаменитых теноров.

Само собою при таком аншлаге соблазн дьякон испытывал великий. И вот, поняв, что противостоять искушению он уже не в силах, и того гляди погубит душу, монах отправился в Москву, где, по рассказам, жила старица, изгоняющая блудного беса.

Едва он появился на пороге у м. Севастианы, та сразу ему сказала: «Страсти замучили?» – «Матушка, не могу больше терпеть, – отвечал изумленный монах. – Все средства перепробовал: и постился, и со сном боролся до изнеможения, причем молился неустанно. Ничего не помогает». Старица тогда говорит ему: «Ладно, помолюсь за тебя. Все пройдет».

И действительно вскоре дьякон и думать позабыл о прежней своей греховной заботе, – страсть совершенно оставила его.

Точно так же отчетливо распознавала в человеке бесовскую одержимость и м. Ольга. Бывало к ней приводят болящего. Матушка едва взглянет не него, сразу прикрывает глаза ладошкой и говорит: «У-у, какой страшный! Какой страшный!» Она видела то, что другим людям не было дано: для всех окружающих иной человек вроде бы ничем не примечателен, а м. Ольге открываются прежде всего черты скрывающегося в нем лукавого.

Раз к ней на Таганку кто-то привел женщину одержимую, как и псково-печорский дьякон, бесом блудной страсти. Но в отличие от того монаха, грешная отнюдь не стремилась избавиться от порока. Напротив, ей очень даже по нраву приходилось это занятие, позволяющее, видимо, жить не без дохода. Матушка Ольга немедленно увидела истинное ее лицо. То есть даже не ее, а того врага рода человеческого, кто жил в ней.

Блаженная старица тогда подошла к блуднице и принялась махать руками у нее над головой, будто мух отгоняла. Гостья вначале не поняла, что это такое делается с ней. А спустя какое-то время хватилась: ею перестали интересоваться кавалеры! То рвались к ней навыпередки чуть ли не по записи, а теперь вдруг все напрочь забыли дорогу. Вначале она здорово осерчала на блаженную, кричала: «Что там эта Ольга наколдовала! Меня мужчины теперь не любят!». Но впоследствии эта женщина совершенно переменилась: блудная страсть ее оставила, и на м. Ольгу она обижаться перестала.

Матушка Ольга излечила многих болящих душой или телом, в том числе и таких, кого врачи почитали безнадежными. А уже избыть несерьезное заболевание, вроде головной боли, вообще не было для нее проблемой. Она бывало натрет хрена, редьки, свеклы и сделает из этого настой, или возьмет воду, слитую от замоченного овсяного киселя, и даст болящему – через минуту у того ничего не болит. Разумеется, прежде всего от болезней помогали не эти примитивные снадобья, а матушкина молитва.

Причем молилась м. Ольга постоянно почти круглосуточно. Спала она обычно днем. И то, не более двух часов. Ночь же проводила в беспрестанных молитвах, – все ходила по комнате из угла в угол.

А вот большую часть дня она посвящала удивительному занятию, собственно и сделавшему ее московской знаменитостью.

Уже в очень преклонных летах матушка утром закидывала на спину клетчатый мешок с каким-то барахлом и выходила из дому. Так она ходила по Москве весь день: по бульварам, по набережным, по центру, по окраинам. Если ей на пути попадался человек с лицом унылым, опечаленным или злобным, она непременно останавливала его и просила помочь ей: «Помоги, миленький, донести». Удивительно, но почему-то никто никогда старушке не отказывал. И едва человек брался за матушкины мешки и котомки, печаль и злоба тотчас оставляли его. А, исполнив послушание, он шел дальше уже совершенно умиротворенный.

Говорят, так же как петербургская Ксения по-прежнему бродит по своему городу, и м. Ольгу, спустя тридцать с лишним лет после ее смерти, можно повстречать на улицах Москвы. Если повезет, конечно. Тут уж надо не зевать, а скорее бросаться ей помогать.

Кроме чудесных исцелений м. Ольга прославилась своими верными пророчествами и предсказаниями.

За несколько дней до кончины патриарха Алексия Первого старица вдруг исчезла из дома: ушла, как обычно, утром и не вернулась. Домочадцы стали звонить по милицейским участкам. И в одном из них им ответили, что, де, у них действительно сидит какая-то старушка, похоже, ненормальная, и все поет «Со святыми упокой». Это оказалась м. Ольга.

Когда матушку привезли домой, она только и сказала: «Радуйтесь!». И молчала до самого дня смерти патриарха.

А в самый этот день она встала перед иконами и снова начала петь «Со святыми упокой». И торжественно всем объявила, что святейший отошел ко Господу, хотя об этом еще никто не знал.

Кстати, и м. Севастиана в свое время изумительно верно пророчествовала о переменах на русском патриаршем престоле. Патриарх Алексий еще вовсе не собирался умирать, когда м. Севастиане кто-то принес церковный календарь, в котором на вклейке были изображены все архиереи РПЦ. Она долго их разглядывала, и, указав, на владыку Пимена (Извекова) сказала, что быть тому первосвятителем. Потом блаженная указала на совершенно безвестного в то время Алексия (Редигера), который, кажется, и был-то тогда только епископом, и для чего-то добавила: «Владыка Алексий очень хороший…» Больше никто из архиереев почему-то не привлек ее внимания. Нужно ли напоминать, что и Пимен, и Алексий стали впоследствии предстоятелями Русской Православной Церкви.

Незадолго перед смертью матушка сказала: «Сначала уйду я, а за мной и патриарх Алексий». И верно, – святейшего не стало на следующий год после кончины блаженной старицы.

А матушка Севастиана умерла 7 апреля 1970 года. Проститься с ней приехала и м. Ольга. Она же приняла под свою опеку осиротевших духовных чад и подопечных м. Севастианы. И сколько еще жила, все приходила на могилку к своей духовной сестре.

Похоронена блаженная Севастиана там же на Рогожском кладбище неподалеку от ворот. Найти ее могилу, впрочем, паломникам-новичкам непросто, – она не так удобно расположена и не так заметна, как могила м. Ольги в Калитниках. Но нищие, что день-деньской сидят у рогожских ворот непременно проводят к матушке.

Блаженная Ольга прожила после этого немного – три года. Она также предсказала заранее свою кончину. А духовных детей своих так наставляла: «Когда я уйду, молитесь за меня, а я за всех вас молиться буду».

Однажды м. Ольга говорит: «Поехали место выбирать». Никто не понял о чем это она. Но покорно последовали за ней. И вот приехали они на Калитниковское кладбище, – от Таганки это в двух шагах, – матушка стала там чего-то выискивать, отмерять шагами, наконец, остановилась у южной стены храма у высокого черного латинского типа креста, установленного здесь почти сто лет назад. Она внимательно оглядела крыж и сказала, что здесь, возле него, ее место и есть. Только попросила крест ей в ноги поставить непременно маленький деревянный. Наверное старица не случайно обратила на это внимание. Может быть предчувствовала, что душеприказчики не позаботятся оформить ее могилу, как подобает православному христианину. Так и вышло, – до сих пор блаженная лежит под чужим, громоздким и к тому же иноверческим крестом.

Спустя годы на основании этого креста была выбита надпись: Блаженная старица схимонахиня матушка Ольга. 1871–1973. Эта надпись сделана, как и положено, на западной стороне надгробия. А вот на восточной стороне сохранилась старая надпись: Иван Семенович Архаров скончался 11 февраля 1880 г. на 60 году и супруга его Матрона Никитична скончалась 23 июня 1880 г. на 59 году. Обычно на задней стороне монумента выбивается какая-то эпитафия, чаще всего цитата из Евангелия или Псалтири, сведения же о погребенных находятся именно спереди, то есть если смотреть от головы в ноги. Получается, что крест этот когда-то кто-то повернул на сто восемьдесят градусов, а может быть и вообще передвинул с другого места. Это между прочим колоссальная работа. Потому что крест-то гигантский. Куда проще было исполнить матушкин наказ и поставить у нее на могиле аккуратный восьмиконечный деревянный крестик.

Полвека матушка Ольга прожила вблизи Таганки в Дровяном переулке. Она очень любила свой двухэтажный невзрачный домишко. И говорила, что простоит дом до самого пришествия антихриста. Если это пророчество блаженной верное, то царство антихриста уже наступило, – дом снесли в конце 2002 года.

Матушка Ольга очень любила голубей. Всегда кормила их. Сама иной раз не поест, а раскрошит последнюю краюшку на асфальт. Она говорила всем: «Кормите голубей, – они за вас молиться будут».

Мы еще непременно вернемся к этой теме. И в свое время продолжим рассказ о похороненных в Москве подвижниках православной веры.