Какие парижские достопримчательности наиболее известны в России? – ну, конечно, прежде всего, Эйфелева башня, Лувр, собор Парижской Богоматери. Кто-то, может быть, еще припомнит Елисейские поля, Триумфальную арку, Вандомскую колонну, Александровский мост, Гранд-Опера. Безусловно, в этом ряду стоит и еще одна достодивность, осмотреть которую считают своим долгом все русские путешественники – кладбище Сент-Женевьев де Буа. Причем это стало непременным пунктом программы пребывания в Париже. Посетить французскую столицу и не заглянуть на Сен-Женевьев, все равно как быть в Риме и не увидеть папу. И что за беда, когда для девяти из десяти нынешних визитеров имена на сен-женевьевских надгробиях знакомы не более китайской грамоты. Все равно они там побывают – так полагается! – а, возвратившись в пенаты, будут рассказывать: были на этом кладбище русском… как его… там этот похоронен… Наши за границей…

После революции в России за рубежом оказались многие тысячи русских людей. Некоторые исследователи исчисляют эмиграцию миллионами. Общее число теперь установить крайне сложно, практически невозможно. Во всяком случае, доподлинно известно, что в Париже в середине 1920-х годов проживало порядка семидесяти тысяч наших соотечественников.

В первые годы у русских парижан отдельного православного кладбище не было, – их хоронили вместе с французами на латинских кладбищах. А появилось православное Сент-Женевьев де Буа благодаря счастливому случаю. Дочка одного американского миллионера – Дороти Педжет – приехала в Париж обучаться благородным манерам, потому что на родине, кроме попоек, перестрелок и брани неотесанных ковбоев, она ничего не видела и не слышала. В Париже эта мисс поступила в русский пансион, который держали сестры Струве. Они вскоре сделали из простоватой американки настоящую леди, так что той не стыдно и в губернском дворянском собрании было бы показаться. Не зная как бы отблагодарить русских наставниц, благовоспитанная отныне Дороти заявила, что любую их волю она исполнит, как свою. Тогда сестры, заверив подопечную в том, что сами они ни в чем не нуждаются, обратили внимание мисс Педжет на незавидную участь своих престарелых соотечественников – эмигрантов из России. Если уж она так желает воздать за науку, которую ей преподали русские люди, пусть сделает что-нибудь для обездоленных стариков из России. Так подсказали ей поступить сестры Струве.

Деловая американка немедленно купила вблизи Парижа, в местечке Сен-Женевьев де Буа, старинную усадьбу – просторный трехэтажный дом с флигелями, службами и большим парком вокруг. Причем она не просто купила эту усадьбу, передала русским старикам и забыла о них тут же, – великодушная Дороти стала опекать учрежденную ею богадельню: исключительно обустроила ее и следила, чтобы великовозрастные обитатели ни в чем не знали недостатка. По воспоминаниям очевидцев мисс Педжет искренне любила своих пансионеров, навещала их, заботилась, в праздники старалась угостить, побаловать – посылала им гусей, индеек.

Эта богадельня стала называться Русским домом. Вскоре и главное здание, и флигеля, а затем  и благоустроенные служебные помещения были полностью заселены. Впоследствии для пансионеров стали даже нанимать квартиры у местных жителей. И все равно всех желающих перебраться в Сен-Женевьев де Буа Русский дом принять не мог, – такие изумительные условия здесь были созданы благодарной американкой!

Понятно, что через недолгое время богадельне потребовалось и свое кладбище: увы, у пансионеров только один путь из заведения собеса– на погост.

Первые могилы вблизи Русского дома появились в 1927 году. Вначале лишь немногие находили там место последнего упокоения – в основном это были именно пансионеры-женевьевцы. А русских парижан так все продолжали хоронить на городских латинских кладбищах.

Накануне Второй мировой на Сент-Женевьев де Буа было менее четырехсот могил. В наше время их уже свыше десяти тысяч. Причем в последние годы там хоронят не так уж часто: приблизительно, как на московском Новодевичьем – самых знаменитых, самых избранных, вроде архиепископа Георгия (Вагнера) или В.Е. Максимова. Наибольшее же число похорон там было в период 1940–1970 годов.

Наступившую в 1940-е популярность Сент-Женевьев де Буа митрополит Евлогий объяснял так: «Часто русские предпочитают хоронить своих близких в S-te Genevieve, а не на парижских кладбищах потому, что здесь постоянно творится православная молитва, и как-то приятнее лежать среди своих соотечественников».

По проекту Альберта Александровича Бенуа на кладбище была построена Успенская церковь. Митрополит Евлогий вспоминал: «Самое дело построении храма, план его  и осуществление было поручено художнику-архитектору Альберту Бенуа. Архитектор Бенуа – замечательный не только как художник, но и как нравственная личность: скромный до застенчивости, бескорыстный, самоотверженный труженик, он совершенно безвозмездно отдает св. Церкви свой огромный труд. Храм в S-te Genevieve он спроектировал в новгородском стиле XV и начала XVI века. Это было очень красиво и идейно связывало нас с Матерью Родиной – св. Русью. Постройка шла очень быстро. Роспись храма взял на себя тоже А.А. Бенуа. Он начал свою работу в марте 1939 года и безвозмездно трудился над этим делом со своею женой. Бедная женщина едва не погибла, поскользнувшись на неустойчивой лестнице…» Освящен храм был в октябре 1939-го.

В Сент-Женевьев собралась вся Россия: люди всех сословий и званий – от крестьян до членов царской семьи, от нижних чинов до генералов. Здесь можно найти могилы депутатов Государственной думы, выпускников Пажеского корпуса и Смольного института благородных девиц, офицеры полков лейб-гвардии, галлиполийцы, корниловцы, дроздовцы, казаки, моряки, писатели, музыканты, артисты, власовцы, энтеэсовцы, эмигранты-диссиденты позднего советского периода.

Итак, вспомним некоторых сент-женевьевских покойных персонально.

1930-е годы

Князь Львов Георгий Евгеньевич (1861–1925)

Могила первого председателя Совета министров после крушения в России тысячелетней монархии, одна из самых ранних на Сент-Женевьев де Буа.

В свое время князь окончил знаменитую московскую Поливановскую гимназию. А затем и юридический факультет Московского университета. В 1890-е занимался земской деятельнстью, причем неоднократно встречался с Л.Н. Толстым, обсуждал с ним планы организации помощи голодающим, устройства детских приютов и прочее. Во время русско-японской войны князь возглавил созданную Российским обществом Красного креста комиссию для координации усилий земств и городов по организации врачебно-продовольственных отрядов. Лично руководил в Маньчжурии работами по созданию передвижных медицинских и питательных пунктов.

С осени 1905 года князь Львов вступил в Конституционно-демократическую партию. В 1906-м – депутат Первой Государственной думы. После разгона думы несколько лет в политике принципиально не участвовал, занимался общественно-благотворительной деятельностью.

Во время германской войны князь Львов возглавлял известный Земгор. А в феврале 1917-го стал первым в истории России «нецарским» предсовмином. Ноша досталась князю, мало сказать, тяжкая, но истинно неподъемная. Хотя был ли в России в то время хоть один человек, кому эта ноша пришлась бы по плечу? Князь В.А. Оболенский в своих мемуарах рассказывает о трудностях, выпавших на долю его товарища по кадетской партии: «Я не видел кн. Львова с начала революции и был поражен его осунувшимся лицом и каким-то устало-пришибленным видом. …Кн. Львов в полном бессилии опустился рядом со мной на диван. Дослушав чтение документа, он с тоской посмотрел на нас и, мягко пожимая наши руки на прощание, пробормотал: «Все условия и условия… Ведь не вы одни ставите условия. Вон там, в соседней комнате, советская депутация тоже ставит условия, и притом противоположные вашим. Что прикажите делать, как все это примирить! Нужно быть поуступчивее…» С тяжелым чувством уезжал я из министерства. Все, что я видел там, поражало своей нелепостью: распущенные солдаты с цигарками в зубах и генералы в орденах, любезно пожимающие руку Керенскому, которого большинство из них ненавидело. Тут же, рядом с генералами, шумно спорящие эсеры, меньшевики и большевики, а в центре всего этого хаоса – беспомощная, безвластная фигура главы правительства, который готов всем и во всем уступать…»

После отставки, передав власть Керенскому, князь Львов отправился в Оптину пустынь. Там он попросился принять его в братию. Но старец Виталий не благословил князя постигаться, а велел ему оставаться в миру и работать.

После октября 1917-го князь Львов уехал во Францию. Возглавлял родной свой Земский союз в изгнании. Пытался что-то сделать для попавших в беду соотечественников. Но потрясения прежних лет сказались: вскоре князь Львов умер.

Кутепов Александр Павлович, генерал от инфантерии (1882–1930)

На Сент-Женевьев де Буа стоит несколько символических надгробий, т.н. кенотафов, над несуществующими захоронениями – например, генералу М.Е. Дроздовскому (1888–1919). Одно из таких памятных надгробий – генералу А.П. Кутепову.

В 1904 году А.П. Кутепов окончил Петербургское пехотное юнкерское училище. Участвовал в русско-японской и германской войнах. Командовал лейб-гвардии Преображенским полком. Во время гражданской войны в Добровольческой армии с момента ее основания. С одной лишь офицерской ротой оборонял от красных Таганрог. После взятия Новороссийска назначен черноморским военным губернатором и произведен в генерал-майоры. В 1919-м получил следующий чин «за боевые отличия» во время Харьковской операции. В самом конце гражданской войны, уже при эвакуации Крыма, произведен в генералы от инфантерии.

В эмиграции принял самое активное участи в деятельности антисоветского Российского общевоинского союза (РОВС). Генерал повел против большевистской власти террористическую борьбу – лично руководил подготовкой и забрасыванием в советскую Россию террористов и шпионов. Но все его усилия были тщетны: по видимому в его окружении работали агенты ГПУ, почему на Лубянке узнавали о кутеповских планах раньше, чем его посланцы добирались до СССР. Больше того, ГПУ разработало и провело ряд операций – «Синдикат-2», «Трест», – которые свели на нет всю деятельность РОВС в отношении советской России. По сути Кутепов боролся с ветряными мельницами, сам при этом получая от врага чувствительные удары. Последним ударом чекистов по боевому генералу стало его похищение – в Париже! среди бела дня! В воскресенье 26 января 1930 года генерал вышел из своего дома и отправился пешком к обедне в церковь. Неожиданно к нему подъехала машина, несколько дюжих молодцов схватили Кутепова, втолкнули его в салон, и скрылись с места события. Генерала переправили в Марсель и погрузили его там контрабандно на советский корабль. Курс судно взяло на Новороссийск. Однако до мест своей боевой славы Кутепов не добрался. По свидетельству каких-то очевидцев он умер в пути от сердечного приступа. Если это верно, то могила генерала от инфантерии А.П. Кутепова теперь где-то на дне Средиземного моря. А на Сент-Женевьев стоит надгробие, на котором написано: «Памяти генерала Кутепова и его сподвижников».

Князь Васильчиков Борис Александрович (1886–1931)

До революции князь Б.А. Васильчиков был членом Государственного совета и возглавлял Главное управление землеустройства. В эмиграции, впрочем, он тоже не бездействовал: в 1924 году князь возглавил комитет по изысканию средств для приобретения городской усадьбы, ставшей впоследствии известным Сергиевским подворьем – еще одним уголком России во Франции.

Богаевский Африкан Петрович, генерал-лейтенант (1872–1934)

Родился один из руководителей белого движения в казачьей станице Каменской вблизи Ростова-на-Дону. Никакой иной карьеры кроме военной у казака и дворянина, наверное, не могло и быть. В 1900 году А.П. Богаевский окончил Академию Генштаба. В германскую командовал кавалерийской дивизией. С февраля 1919-го, после ухода в отставку ген. Краснова, Богаевский становится атаманом Всевеликого Войска Донского. До тех пор пока донцов не  возглавил Богаевский, казаки приносили белому делу больше вреда, нежели пользы: Деникин и Краснов расходились во мнениях по целому ряду вопросов, и пока они выясняли отношения, дорогое время было упущено. Когда Деникин сложил с себя полномочия главкома, именно Богаевский предложил военному совету на эту должность ген. Врангеля. 

В ноябре 1920 А.П. Богаевский эмигрировал – вначале в Константинополь, потом в Белград, а потом и в Париж. Во Франции генерал был одним из создателей и руководителей Российского общевоинского союза.

Коровин Константин Алексеевич, художник (1861–1939)

Знаменитый художник родился в Москве. Учителями его были А.К. Саврасов и В.Д. Поленов. Родные места – Москва и Подмосковье – занимают в творчестве Коровина значительное место. Среди картин, отражающих эту тему – «В лодке», «Речка Воря. Абрамцево», «Москворецкий мост». При оформлении Ярославского вокзала в Москве были использованы сюжеты картин Константина Коровина, созданных по мотивам его путешествия по русскому Северу. Еще в молодости Коровин вошел в Абрамцевский кружок, названный так по имению мецената Саввы Мамонтова Абрамцево. В этом кружке Коровин сблизился с В.М. Васнецовым, И.Е. Репиным, В.И. Суриковым, В.А. Серовым, М.А. Врубелем. С 1885 года художник начал работать как театральный декоратор в частной опере С. Мамонтова, а потом и в Большом театре. По его эскизам сделаны декорации к операм «Аида», «Псковитянка», «Руслан и Людмила», «Жизнь за царя», «Князь Игорь», «Садко», «Сказание о невидимом граде Китеже», «Золотой петушок, «Снегурочка», «Сказка о царе Салтане». Работа в театре сблизила Константина Коровина Ф.И. Шаляпиным, с которым он дружил до самой смерти последнего. Да и сам-то ненамного пережил друга. В письме, опубликованном в парижской эмигрантской газете «Последние Новости» 1 июля 1938 года, Коровин сам свидетельствует о отношениях с великим басом и, между прочим, упоминает о своих последних днях: «Милостивый государь, господин редактор! В редактируемой Вами газете появилось сообщение о предстоящем, будто бы, моем выступлении с докладом о Шаляпине в зале Лас-Каз, 8 июля 1938 г., в пользу союза христианской молодежи. Я глубоко чту память моего покойного друга Ф.И. Шаляпина и охотно пришел бы на помощь христианской молодежи, но, к сожалению, состояние моего здоровья лишает меня всякой возможности выступать в настоящее время с публичными докладами. Должен присовокупить, что никому согласия своего на выступление 8 июля я не давал, и объявление появилось без моего ведома. Примите уверение в совершенном почтении – Константин Коровин».

В 1923 году Коровин выехал в Париж для проведения там своей выставки. Назад, в советскую Россию, он уже не вернулся.

Во Франции творчество Коровина было высоко оценено. Он одним из первых стал писать парижские ночные Бульвары, – эти работы имели шумный успех. Увы, с годами Коровин стал утрачивать высокий художественный уровень, гонясь за заработком, он повторялся. А гонорары обычно пропивал с тем же Ф.И. Шаляпиным.

Доживал Коровин в богадельне. О том, какими были последние его годы, можно судить по письму художника другу в СССР: «…трудно описать последовательно всю петлю, затянутую моей жизнью здесь постепенно, всю надежду, потерянную вследствие неудач, как бы рока: болезни, бессредствия, обязательств и долгов, омрачения и невозможности создать труд как хочешь, т.е. затеи как художника. Ведь аппарат художника тонкий и трудно иметь импульс, когда мешает жизнь, ее будни, болезни и горе».

Упомянутые «Последние Новости» в номере от 12 сентября 1939 года дали коротенькое сообщение: «Умер художник К.А. Коровин. Вчера днем от кровоизлияния в мозг скончался известный русский художник, академик К.А. Коровин».

Мозжухин Иван Ильич (1887 или 1889–1939)

Один из первых русских артистов–кинозвезд. К сожалению, расцвет его творчества пришелся на период эмиграции. Поэтому своим талантом, своим искусством Мозжухин больше послужил Франции, нежели России. Он снялся в фильмах «Лев моголов», «Мишель Строгов» и др. Как режиссер поставил в 1920-х годах «Пылающий костер», «Буря», «Дитя карнавала». Конец кинокарьеры Ивана Мозжухина наступил одновременно с уходом в прошлое Великого Немого, – популярнейший во Франции артист почти не знал по-французски!

Умер он всего пятидесяти двух лет, всеми оставленный, почти в нищете. Александр Вертинский вспоминал о великом своем коллеге: «Я до сих пор не знаю, любил ли Можжухин свое искусство. Во всяком случае, он тяготился съемками, и даже на премьеру собственного фильма его нельзя было уговорить пойти. Зато во всем остальном он был живой и любознательный человек. От философских теорий до крестословиц – его интересовало все. Необычайно общительный, большой «шармер», веселый и остроумный, он покорял всех. Мозжухин был широк, щедр, очень гостеприимен, радушен и даже расточителен. Он как бы не замечал денег. Целые банды приятелей и посторонних людей жили и кутили за его счет… Жил он большей частью в отелях, и когда у него собирались приятели и из магазина присылали закуски и вина, ножа или вилки, например, у него никогда не было… Он был настоящей и неисправимой богемой… Иван буквально сжигал свою жизнь, точно предчувствуя ее кратковременность… Умирал Иван в Нейи, в Париже. Ни одного из его бесчисленных друзей и поклонников не было возле него. Пришли на похороны только цыгане, бродячие русские цыгане, певшие на Монпорнасе… Иван Мозжухин любил циган…»

Первоначально Мозжухина похоронили в том же Нейи. Но энергичный русский священник о. Борис Старк, оставивший бесподобные воспоминания о русских парижанах, которых ему пришлось лично провожать в последний путь, позже перенес тело артиста на Сент-Женевьев де Буа. Он так описывает это вторичное погребение: «И вот,  я стою перед раскрытым гробом того, кто считался одним из самых красивых мужчин своего времени. В гробу – сухие кости и почему-то совершенно сохранившиеся синие шерстяные плавки. С благоговением я взял в руки череп того, кто был нашим кумиром в дни моего детства… В этот момент мне почудилось нечто шекспировское… нечто от Гамлета. Я поцеловал этот череп и аккуратно положил в новый гробик вместе со всеми другими косточками, которые бережно вынул из старого гроба, покрыв их синими плавками. Бог помог и могилу достать, и выкопать ее поглубже, чтобы в эту могилу смог лечь и брат, и невестка покойного. Удалось поставить и простенький каменный крест».

Сомов Константин Андреевич, художник (1869–1939)

Кажется, не стать художником Сомов не мог. Родился он в семье известного искусствоведа, коллекционера, составителя каталога Эрмитажа, Андрея Ивановича Сомова. С самого детства, с гимназии, дружил с А. Бенуа. В двенадцать лет отправился с родителями в путешествие по Европе. А в девятнадцать – естественно! – поступил в Академию художеств. Потом еще посещал академическую мастерскую Репина.

Известность Сомову принесли его жанровые сценки XVIII века: эти сомовские дамы, кавалеры, в кринолинах, в париках, со шпагами, с веерами, знакомы, наверное, каждому. Стоит заговорить или подумать о «столетье безумном и мудром», тотчас в воображении возникают сомовские картины.

Еще до германской войны Сомов был признанным большим мастером. В 1914 он стал академиком АХ. После революции он недолго оставался в советской России: в 1923 году Сомов поехал с делегацией в Америку и на родину уже не вернулся. Впоследствии он поселился в Париже. И так до самой смерти все и рисовал свой любимый XVIII век.

Эрдели Иван Георгиевич (Егорович), генерал от кавалерии (1870–1939)

Генерал Эрдели был одним из тех, кто в ноябре 1917 года вместе с Л.Г. Корниловым и А.И. Деникиным бежал из Быховской тюрьмы и создал Добровольческую армию – главную военную силу белых.

Он окончил Николаевский кадетский корпус, Николаевское кавалерийское училище, Николаевскую Академию Генерального штаба. В германскую командовал корпусом, армией. С августа 1917 года за поддержку ген. Корнилова по распоряжению Временного правительства посажен в тюрьму.

Освободившись, пробрался с товарищами на Дон и активно включился в Белое движение. С 1920-го в эмиграции.

В нашей публицистике и литературе в последние двадцать, по крайней мере, лет существует такой образ русского полковника или даже генерала, который, оказавшись в эмиграции, не нашел лучшего для себя применения, как пойти в таксисты. Наверное, это может показаться литературным вымыслом. Так вот не полковник и даже не просто генерал, а полный генерал! по-нынешнему – генерал армии, крутил баранку какого-нибудь «рено» или «ситроена». Уже в преклонном возрасте, к семидесяти, бывший главнокомандующий войсками на Северном Кавказе, неограниченный повелитель территории равной половине Франции, немедленно подавал авто на каждый окрик с тротуара – «такси!»

Такие-то русские судьбы…

1940-е годы

Мережковский Дмитрий Сергеевич (1865–1941)

В пятнадцать лет будущий претендент на Нобелевскую премию по литературе, а тогда только автор нескольких стихотворений был представлен Ф.М. Достоевскому. Гений послушал молодого поэта и нашел его стихи несовершенными. К счастью, писать после такого конфуза молодой человек не бросил. И, можно без преувеличения говорить, обогатил русскую и мировую литературу великими произведениями.

Д.С. Мережковский родился 2 августа 1865 года в Петербурге в семье высокопоставленного придворного чиновника. Окончил классическую гимназию и историко-филологический факультет Петербургского университета. В 1888 году отправляется в путешествие на Кавказ и знакомится там с Зинаидой Гиппиус. Через полгода они венчаются. Все девяностые годы Мережковский путешествует по Европе и пишет в это время роман «Юлиан Отступник». В 1900 году начинает публиковать в «Мире искусства» фундаментальный труд «Л.Толстой и Достоевский». Тогда же в журнале «Мир Божий» публикует самое знаменитое свое произведение «Воскресшие боги. Леонардо да Винчи». Со следующего года, с разрешения обер-прокурора Победоносцева, начинает проводить знаменитые Религиозно-философские собрания.

В оставшиеся до революции годы пишет и издает книги «Петр и Алексей», «Грядущий Хам», «М.Ю. Лермонтов: Поэт сверхчеловечества», «Больная Россия», «Собрание стихов. 1883–1910», «Две тайны русской поэзии: Некрасов и Тютчев», пьесы «Павел I», «Александр I», «Романтики». Выпускает «Полное собрание сочинений» в семнадцати томах.

В 1920 году, вместе с женой и ближайшими друзьями – Д. Философовым и В. Злобиным – покидают советскую Россию, нелегально перейдя польский фронт. С этого же года и до конца жизни живет в Париже.

Находясь в эмиграции Мережковский и Гиппиус много путешествуют. Кажется нет такого уголка в Европе, где бы они не побывали. Супруги знакомятся со многими выдающимися людьми, в том числе и с главами государств: Пилсудским, Муссолини, королем Югославии Александром.

В эмиграции Мережковский пишет романы, получившие мировую известность, «Рождение богов», «Мессия», «Наполеон», а так же книги «Тайна трех: Египет и Вавилон», «Лица святых от Иисуса у нам», «Жанна д`Арк и Третье Царство Духа», «Данте», «Тайна Запада: Атлантида – Европа».

Трудно найти еще такого же плодовитого писателя. Но Мережковского часто упрекали в «популяризаторстве», указывали на отсутствие оригинальности. В.В. Розанов писал, что «по совокупности своих даров и средств, г. Мережковский – комментатор. Свои собственные мысли он гораздо лучше выскажет, комментируя другого мыслителя или человека; комментарий должен быть методом, способом, манерою его работы». Известный критик Юлий Айхенвальд еще более прямолинейно называл писателя «несравненным маэстро цитат, властелином чужого, глубоким начетчиком», который «цитирует много и многих – вплоть до полкового писаря». А вот запись в дневнике И.А. Бунина от 7/20 января 1922 года: «Вечер Мережковского и Гиппиус. Девять десятых, взявших билеты, не пришли. Чуть не все бесплатные, да и то почти все женщины, еврейки. И опять он им о Египте, о религии! И все сплошь цитаты – плоско и элементарно донельзя».

Впрочем, Мережковского называли и гением.

Мережковский был одним  из самых вероятных русских кандидатов на Нобелевскую премию: его рекомендовали комитету Международная латинская академия, Югославская академия, Виленский университет. Премии, однако, он не получил.

Нужно заметить, справедливости ради, уже в наше время Мережковский на родине оказался очень востребованным – переиздаются многие его книги, спектакли ставятся в театрах. Его творчество все-таки выдержало испытание временем.

Умер Д.С. Мережковский от кровоизлияния в мозг в оккупированном Париже, зная, что немцы стоят под Москвой. Отпевали писателя в главном православном храме во Франции – Александра Невского на улице Дарю.

Через неделю после смерти Мережковского И.А. Бунин записал в дневник: «Каждый вечер жутко и странно в 9 часов: бьют часы Вестм. абб. в Лондоне – в столовой!

По ночам ветерок не коснется чела,
На балконе свеча не мерцает.
И меж белых гардин темно-синяя мгла
Тихо первой звезды ожидает…

Это стихи молодого Мережковского, очень мне понравившиеся когда-то – мне, мальчику! Боже мой, Боже мой, и его нет, и я старик!»

Бурцев Владимир Львович, публицист (1862–1942)

Этот человек прославился разоблачением провокатора века – обертеррориста и одновременно агента охранного отделения Евно Азефа.

Он родился в семье офицера, в какой-то забытой богом фортеции в диких Киргиз-Кайсацких степях. К счастью, родители позаботились о его образовании: Бурцев окончил гимназию в Казани, там же юридический факультет университета. Смолоду стал участвовать в революционном движении, арестовывался, высылался, бежал из ссылки. Жил в Швейцарии, Франции, Англии. В Россию вернулся в 1905 году. Теперь Бурцев, бывший к этому времени уже опытным публицистом, специализируется, как бы теперь сказали, на журналистских расследованиях. Имея своих информаторов в полиции, Бурцев разоблачает несколько провокаторов в партиях эсеров и эсдеков: кроме Азефа, еще Гартинга, любимца Ленина – Малиновского и других. После революции большевики Бурцева посадили. Но просидел в тюрьме он не долго, – кто-то помог ему освободиться. Искушать судьбу и дальше, живя под большевистским домокловым мечом, Бурцев не стал. И вскоре нелегально перебрался в Финляндию. А потом и в Париж.

В эмиграции он включился в активнейшую борьбу с большевизмом. Выпускал брошюру за брошюрой, в которых продолжал разоблачать своих противников. Между прочим, в 1934 году Бурцев давал в Берне показания, что-де наделавшие столько шума «Протоколы сионских мудрецов» – фальшивка, сфабрикованная русской охранкой. Что бы, интересно, сейчас сказал Бурцев об этом сочинении? Верно ведь заметил митрополит Иоанн Петербургский и Ладожский: не важно где «Протоколы» были изготовлены, – важно, что все мироустройство в ХХ веке складывалось и сложилось точно в соответствии с «фальшивкой».

Граф Коковцов Владимир Николаевич (1853–1943)

После убийства П.А. Столыпина, граф Коковцов, занявший пост председателя Совета министров, велел расследовать причастность охранки к покушению на предсовмина. Но ему было вежливо рекомендовано оставить интересоваться этим делом. Эта тайна Петербургского двора так и осталась неразгаданной: кто же стоял за убийцей? И кому больше был ненавистен премьер–реформатор – социалистам или существующей государственной системе?

В.Н. Коковцов родился в Новгороде. Окончил с золотой медалью Александровский лицей. Затем служил в разных должностях в министерстве юстиции. С 1882 года он – помощник начальника Главного тюремного управления Министерства внутренних дел. При ближайшем участии Коковцова составлено новое издание «Устава о ссыльных и содержащихся под стражей», улучшено санитарное состояние тюрем, проведен закон о работе арестантов, построена краткосрочная тюрьма в Петербурге.

В 1896–1902 Коковцов – товарищ министра финансов и ближайший помощник С.Ю. Витте. В 1906–1914 он является министром финансов и одновременно – с 1911-го – председателем Совета министров. Затем член Госсовета.

После революции был арестован ЧК. Чудом остался жив. В начале 1919 года ему удалось через Финляндию вырваться из советской России.

В эмиграции граф Коковцов стал ближайшим советником митрополита Евлогия. Последний так писал о своем сподвижнике: «За все эти годы гр. Коковцов был в Епархиальном Управлении (так же как и в Приходском Совете) моей главной опорой. Он живо и горячо относился ко всем вопросам, которые выдвигала епархиальная жизнь, а его государственная подготовка, широта горизонтов и дисциплина труда делали его незаменимым членом Епархиального Совета».

К русскому предсовмину, хотя бы и к бывшему, очень уважительно относились французские политики самого высокого уровня. Используя свое влияние на них, графу удалось сделать многое для своих соотечественников. В частности он добился упорядочения правового статуса русских эмигрантов.

Обладая недюжинным талантом публициста, Коковцов выпустил в 1933 году два тома воспоминаний «Из моего прошлого» – бесценную панораму русской политической жизни на рубеже XIX – XX веков.

Похоронили графа с наивысшем почетом – он удостоился лежать в склепе под церковью.

Заметим кстати, на могиле предсовмина фамилия его обозначена не так, как это теперь принято у нас, – Коковцев. Видимо и ударение прежде падало не на последний гласный, как теперь, а на второй.

Мандельштам Юрий Владимирович (1908–1943)

Могила замечательного поэта Ю.В. Мандельштама – это еще один сент-женевьевский кенотаф. Где именно он похоронен вообще не известно: Мандельштам погиб в гитлеровском концлагере где-то в Польше. Он был евреем…

Биография его коротка: в эмиграцию приехал с родителями двенадцатилетним ребенком, учился в ручкой гимназии в Париже, потом окончил филфак Сорбонны и, собственно, все… Писал, впрочем, всегда стихи. Но это уже не биография. Это – судьба.

Первый сборник Ю. Мандельштама вышел, когда ему было 22 года. Художественное своеобразие поэта, как о нем писали, сформировалось под влиянием акмеистов. Стихи его хвалили, за «школу», за грамотность, но критиковали за недостаток жизненного и духовного опыта.

Предоставим же слово самому поэту:

Сколько нежности грустной
В безмятежной Савойе!
Реет вздох неискусный
В тишине и покое.

Над полями, в сияньи
Тишины беспредельной,
Реет вздох неподдельный,
Как мечта о свиданьи.

Этой грусти без края
Я значенья не знаю,
Забываю названье
В тишине и сияньи.

Реет легкая птица,
Синий воздух тревожит.
Если что-то свершится…
Но свершиться не может.

Что же, будем мириться
С тишиною и светом
Этой грусти бесцельной,
С этим летом и счастьем
Тишины беспредельной.

Не правда ли, последняя строфа напоминает настроение, переданное И.А Буниным в известном стихотворении «Одиночество»: «И мне больно глядеть одному В предвечернюю серую тьму. …Что ж! камин затоплю, буду пить… Хорошо бы собаку купить».

Увы, Юрий Мандельштам в поэзии так и не преодолел роль апологета великих.

В 1942 году он был арестован по обвинению в своей национальности. Возле какого крематория разбросан его пепел, не известно…

Булгаков Сергей Николаевич, философ, богослов (протоиерей Сергий, 1871–1944)

Родился будущий крупнейший философ в городке Ливны Орловской губернии в семье священника. В 1880-е годы он учился вначале в Ливенском духовном училище, а потом в Орловской семинарии. В семинарии, как пишут его биографы, Булгаков «под влиянием материалистических и революционных идей испытал духовный кризис, следствием чего стала утрата им веры в Бога». В 1889 году он вопреки родительской воли оставил семинарию и поступил в Елецкую гимназию. В первой половине девяностых Булгаков – студент Московского университета. Со студенческих лет он становится т.н. «легальным марксистом». Выступает со своими идеями в печати. Об одной из его работ – книге «О рынках при капиталистическом производстве» – одобрительно отозвался даже какой-то Ульянов, тоже молодой марксист. Однако поездка за границу и ближайшее знакомство с марксистами – К. Каутским, А. Адлером, Г.В. Плехановым – заставляет его разочароваться в этом учении. Булгаков возвращается к идеализму и православию. В этот период он занимается широкомасштабным анализом русской литературы – пишет о Герцене, Достоевском, Владимире Соловьеве, Пушкине, Толстом, Чехове, Льве Шестове. В 1907 Булгаков становится депутатом Государственной думы от родной Орловской губернии. А через два года участвует в знаменитом сборнике «Вехи» – публикует там, как определили ее позднейшие исследователи, «лирическую среди прочих» статью «Героизм и подвижничество». В 1918 году Булгаков принимает священнический сан и затем избирается членом Высшего церковного совета. Во время гражданской войны он живет в Крыму, преподает богословие в Симферопольском университете. После сдачи Крыма белыми служит священником в Ялте.

А в 1922 году начинается новый период его жизни: по личному распоряжению Ленина С.Н. Булгакова, вместе с другими философами и писателями – Бердяевым, Франком, Вышеславцевым, Осоргиным, Ильиным, Трубецким и другими – высылают за границу. Причем берут расписку, что на родину эти господа никогда не вернутся. Кстати, Иван Ильин нарушил это свое обязательство: в 2005 году он все-таки вернулся на родину, – останки его были торжественно преданы земле в московском Донском монастыре.

В эмиграции о. Сергий Булгаков участвует в создании Православного богословского института на том самом Сергиевском подворье в Париже, что основал упомянутый прежде князь Васильчиков. С 1925 года Булгаков служил профессором богословия в этом институте. Он много и производительно работает, создает собственную философскую систему, становится одним из организаторов Русского студенческого христианского движения, воспитателем эмигрантской молодежи, ее духовным наставником. Возможно кто-то из его духовных детей жив и поныне…

Гиппиус Зинаида Николаевна, поэтесса (1869–1945)

Ее называли «Зинаидой прекрасной», «декадентской мадонной», «сатанессой», «ведьмой», а стихи ее – «кощунственными», «электрическими». Но еще добавляли, что «она притягивает людей необычной красотой… культурной утонченностью, остротой критического чутья».

З.Н. Гиппиус родилась в городе Белеве Тульской губернии. Ее отец – выходец из старинной немецкой московской колонии – был прокурором и его назначали то на одну должность, то на другую по многим городам. После ранней смерти отца семья переехала в Москву, где Зина стала посещать гимназию Фишер. Но скоро у нее обнаружилась чахотка. И мать вынуждена была перевезти дочку на юг – вначале в Крым, а потом на Кавказ. Там в Тифлисе Зина познакомилась с молодым литератором Дмитрием Мережковским. Недолгое время спустя они поженились. Зинаида Николаевна потом вспоминала: «Мы прожили с Д.С. Мережковским 52 года, не разлучаясь со дня нашей свадьбы в Тифлисе ни разу, ни на один день». Это была самая знаменитая семейная пара всей русской литературы, а затем и всей эмиграции.

До революции Гиппиус приобрела всероссийскую славу. Критик В. Перцов писал о ней: «Широкую популярность З.Н Гиппиус, как «декадентской мадонны», усугубляло еще личное от нее впечатление. Я уже говорил об эффектно-красивой и оригинальной наружности, так странно гармонировавшей с ее литературной позицией. Весь Петербург ее знал, благодаря этой внешности и благодаря частым ее выступлениям на литературных вечерах, где она читала свои столь преступные стихи с явной бравадой».

В Петербурге Гиппиус, Мережковский и В.В. Розанов организуют Религиозно-философские собрания, на которых, по сути, впервые открыто, публично, официальной идеологии в лице высокого духовенства были противопоставлены альтернативные идеи. Впрочем, власть не долго терпела эти дискуссии, – вскоре собрания были закрыты.

До революции у Гиппиус вышло несколько книг, в том числе и двухтомник. А в самую смуту написала «Петербургские дневники» – бесценный памятник эпохи, равный «Окаянным дням» И.А. Бунина или «Несвоевременным мыслям» А.М. Горького.

Во Франции Гиппиус с Мережковским с 1921 года. Здесь у них еще с дореволюционных времен была собственная квартира. Вскоре гостеприимный дом Мережковских стал местом встречи для всей русской интеллигенции, осевшей в Париже. Здесь хозяева возобновили свои «Зеленые лампы» – литературные вечера, прославившиеся еще в Петербурге. Если среди эмиграции появлялся какой-нибудь новый писатель, его старшие товарищи обычно вели на улицу Колонель Боне к Мережковским и оттого, как его оценит строгий критик Антон Крайний, – так подписывала свои критические статьи Зинаида Николаевна, – зависела будущая литературная судьба начинающего.

Зинаида Николаевна не на долго пережила своего мужа Дмитрия Сергеевича Мережковского – она умерла вскоре после войны. Самая знаменитая литературная семейная пара, после непродолжительной разлуки, воссоединилась на Сент-Женевьев де Буа.

Секретарь и друг Мережковских поэт Владимир Злобин посвятил памяти Дмитрия Сергеевича и Зинаиды Николаевны стихотворение «Свидание»:

Они ничего не имели,
Понять ничего не могли.
На звездное небо глядели
И медленно под руку шли.

Они ничего не просили,
Но все соглашались отдать,
Чтоб вместе и в тесной могиле,
Не зная разлуки, лежать.

Чтоб вместе… Но жизнь не простила,
Как смерть им простить не могла.
Завистливо их разлучила
И снегом следы замела.

Меж ними не горы, не стены, –
Пространств мировых пустота.
Но сердце не знает измены,
Душа первозданно чиста.

Смиренна, к свиданью готова,
Как белый, нетленный цветок
Прекрасна. И встретились снова
Они в предуказанный срок.

Развеялись тихо туманы,
И вновь они вместе – навек.
Над ними все те же каштаны
Роняют свой розовый снег.

И те же им звезды являют
Свою неземную красу.
И так же они отдыхают,
Но в райском Булонском лесу.

Кедров Михаил Александрович, адмирал (1878–1945)

Этому адмиралу обязана жизнью значительная часть русской белой эмиграции. В 1920 году он блестяще осуществил эвакуацию врангелевской армии и множества гражданских лиц из Крыма. Сам Врангель впоследствии так писал: «Беспримерная в истории, исключительно успешная эвакуация Крыма в значительной степени обязана своим успехом адмиралу Кедрову».

Михаил Александрович Кедров окончил Морской корпус. Совершил кругосветное плавание на фрегате «Герцог Эдинбургский». А во время русско-японской войны находился при командующем Тихоокеанской эскадрой адмирале Макарове. После гибели Макарова Кедров состоял при штабе нового командующего контр-адмирала Витгефта. При попытке прорыва русского флота из Порт-Артура во Владивосток Кедров находился со своим шефом на флагманском броненосце «Цесаревич». Флот тогда во Владивосток не прорвался. В жестоком сражении командующий был убит, а потрепанный флот повернул обратно в блокированный Порт-Артур. Тем самым снарядом, от которого погиб Витгефт, Кедров был тяжело ранен. Однако оправившись, он принял еще участие в главном морском сражении русско-японской войны – Цусимском. Там он опять едва не погиб: оказался в воде, но был подобран русским транспортом.

Возвратившись в Петербург, Кедров окончил Артиллерийскую академию. Командовал эсминцем, а потом и броненосцем «Петр Великий». Во время германской Кедров сменил адмирала Колчака на должности командующего морскими силами Рижского залива. За успешные действия на Балтике Кедров был награжден Георгиевским оружием. После Февральской революции занимал должность помощника морского министра (А.И. Гучкова). В гражданскую войну командовал Черноморским флотом.

После эвакуации Крыма, Кедров увел русский флот во французский порт Бизерту на севере Африки, где корабли были интернированы Францией. Там же в Бизерте Кедров некоторое время возглавлял Военно-морской союз.

А затем адмирал перебрался в Париж и сделался там заместителем председателя Русского общевоинского союза генерала Миллера. Но после победы СССР в Великой Отечественной Кедров из непримиримого белого превратился в сочувствующего советской родине человека. Нужно заметить, что такую позицию стали тогда занимать очень многие эмигранты. Апофеозом благосклонности одного из бывших руководителей белого движения стал визит Кедрова с целой группой эмигрантов в советское посольство.

Мать Мария (Елизавета Юрьевна Скобцева, 1891–1945)

Это легенда русской эмиграции. Всякий здравомыслящий, совестливый, великодушный русский француз на вопрос – что доброго у вас было? – назовет не выдающиеся достижения философской мысли или художественного творчества, а вспомнит мать Марию. Эмиграция знала немало пороков, но подвиг матери Марии искупает и оправдывает все!

Родилась она в Риге. Детские ее годы прошли на юге – вначале в Анапе, потом в Крыму, где ее отец служил в должности директора Никитского ботанического сада. В пятнадцать лет м. Мария осталась без отца. Перебравшись в Петербург она сблизилась с самыми знаменитыми литераторами того времени – Александром Блоком, Вячеславом Ивановым и др. В девятнадцать лет вышла замуж за социалиста Кузьмина-Караваева. Одинаково увлекалась литературой и революцией. С мужем, впрочем, она вскоре рассталась.

В 1918 году м. Мария опять попадает на юг, в город своего детства – в Анапу. Здесь она вторично выходит замуж за казака Даниила Скобцева. После провала белого сопротивления она уезжает с мужем в эмиграцию. Семья с тремя детьми добирается до Парижа. И здесь м. Мария опять расстается с мужем. Она принимает активное участие в христианском движении.

Похоронив двух детей, м. Мария в 1932 году принимает монашеский постриг. Всю себя она отныне отдает благотворительности, всеми способами старается помочь своим обездоленным соотечественникам, оказавшимся волею судьбу на дальней бесприютной чужбине. Так она жила до самой оккупации.

Когда в Париже обосновались немцы, м. Мария отважилась на смертельно опасный подвиг – она стала укрывать евреев. Покушение на Гитлера у нацистов считалось меньшим преступлением! Бог хранил подвижницу какое-то время, – она благополучно пережила несколько облав. Но однажды и к ней заявились гестаповцы.

Казнили м. Марию нацисты, когда бойцы Красной армии могли уже до Берлина достать из ружья.

Мы упомянули м. Марию – гордость русской эмиграции – несмотря на то, что на Сент-Женевьев де Буа ей не установлен даже памятный кенотаф. Правда такая идея давно уже обсуждается. Видимо, рано или поздно крест с именем героини встанет в ряду знаменитых русских женевьевцев.

Известный философ Николай Бердяев говорил: «В личности м. Марии были черты, которые так пленяют в русских женщинах – обращенность к миру, жажда облегчать страдания, жертвенность, бесстрашие».

Митрополит Евлогий (1868–1946)

Авторитетнейший русский заграничный иерарх родился в семье приходского священника в Тульской губернии. Учился в Белевской семинарии, а затем в Духовной академии в Троице-Сергиевой лавре. После недолгого периода преподавательской деятельности и пострижения в монахи стал ректором Холмской духовной симинарии. С 1903 года епископ Люблинский. Был депутатом 2-й и 3-й Государственных дум от православного населения Люблинской и Седлецкой губерний. Во время германской войны назначен императором Николаем управляющим церковными делами в оккупированных областях Галиции.

В 1920 году эмигрировал. Через год по указу Синода и патриарха Тихона назначен управляющим Русской православной церковью в Западной Европе и возведен в сан митрополита.

Митрополит Евлогий занимал видное место в жизни русской эмиграции. Его незаурядный ум, опыт общения с людьми, демократизм, крепость веры, привлекали к нему многих. Он стал собирателем всего живого, что было в заграничной Русской церкви, стал настоящим духовным лидером русской эмиграции.

На Всезаграничном церковном соборе в Карловицах в 1921 году владыка Евлогий выступил за отделение Церкви от политики и отказался подписать воззвание о восстановлении на престоле кандидата из семьи Романовых. Он говорил, что «горьким опытом познал, как Церковь страдала от проникновения в нее чуждых ей политических начал, как пагубно на нее влияет зависимость от бюрократии, подрывающая ее высокий, вечный, Божественный авторитет… Эта тревога за Церковь была свойственна многим русским иерархам задолго до революции…» Героиня французского Сопротивления мать Мария писала о владыке: «Какой замечательный человек митрополит Евлогий. Совсем все понимает, как никто на свете…»

После принятия митрополитом Сергием знаменитой верноподданнической декларации и его требования от Евлогия заверений лояльности, владыка отправился в Константинополь и попросил Вселенского патриарха принять его со всеми приходами под юрисдикцию Константинопольской церкви. Он так говорил: «Ценность этого единения великая… Когда церкви обособляются, замыкаясь в своих национальных интересах, то эта утрата главного предназначения национальных церквей есть болезнь и грех… Задача поддержания общения со Вселенской Церковью выпала на мою долю… Самосознание младшей сестры единой вселенской Христовой церкви было затемнено самомнением, выраженным в известном изречении – «Москва – Третий Рим».

Но во время войны и особенно после победы СССР митрополит стал проповедовать прямо противоположные взгляды. Теперь он говорил так: «Вселенская идея слишком высока, малодоступна пониманию широких масс народа. Дай Бог утвердить его в национальном православии… Национальность (точнее, народность) это голос крови, зараженный первородным грехом, а пока мы на земле, мы несем следы этого греха и не можем стать выше него…» Вслед за этим митрополит перешел под юрисдикцию Московской патриархии. При этом паства его раскололась: большинство русских эмигрантских приходов остались верны Константинополю.

Лишь шестьдесят лет спустя, уже в самое последнее время, вопрос о воссоединении заграничных православных с Церковью-матерью в метрополии как будто решился: Московский патриарх и предстоятель РПЦЗ объявили о скором слиянии Церквей и о преодолении многолетнего раскола.

Отдадим же должное митрополиту Евлогию: он, как мог, стоял на страже православия, отстаивал интересы своей паствы.

Улагай Сергей Георгиевич (1876–1947)

Удивительно, что этот человек до сих пор еще не стал героем лихого приключенческого романа. В августе 1920 года, когда, казалось, у белых нет других забот, как только отвоевывать у красных опаснейший Каховский плацдарм, и никаких других движений от них ждать нечего, вдруг на восточном, кубанском, берегу Азовского моря высадился крупный десант Русской армии. Разбив и отбросив красных, десантники стали быстро продвигаться вглубь Кубани: за четыре дня они продвинулись на девяносто километров, – неплохой темп даже для эпохи механизированных войн. Лишь когда красные подтянули значительные силы, белые были остановлены. Командовал этой дерзкой операцией белых генерал-лейтенант Сергей Георгиевич Улагай.

С.Г. Улагай родился в семье казачьего офицера. Окончил Воронежский кадетский корпус и Николаевское кавалерийское училище. Участвовал в русско-японской и германской войнах. К 1917 году он – Георгиевский кавалер – командовал 2-м Запорожским казачьим полком. Улагай поддержал выступление Корнилова в августе 1917-го. Был за это арестован Временным правительством, но бежал на Кубань и организовал там казачий партизанский отряд, который затем был преобразован в батальон и вошел в состав Добровольческой армии. Во первого Кубанского, «Ледяного», похода был тяжело ранен. Поправившись, организовал и возглавил 2-ю Кубанскую дивизию, с которой нанес красным ряд поражений. Впрочем и сам терпел неудачи – в Донбассе, под Ростовым. Когда белое дело было уже, очевидно, проиграно, совершил главный свой подвиг – высадился с десантом на Кубани. Однако барон Врангель строго взыскал с Улагая за то, тот немедленно не освободил ему весь Северный Кавказ, и отстранил его от командования и вообще уволил из армии. Хотя, заметим, против двенадцати тысяч десантников Улагая действовало порядка двадцати тысяч красных.

В эмиграции Сергей Георгиевич служил одно время в албанской армии. Потом переселился в Марсель, где и умер.

Последние годы он вел настолько незаметную жизнь, что в советских источниках например дата его смерти значится – «после 1945». А на его могиле на Сент-Женевьев де Буа вообще стоит дата смерти – «1944». На самом деле он умер в 1947, а перезахоронен под Парижем был в 1949 году.

На его могиле установлен православный крест с надписью: «Вечная слава русскому воину».

Шмелев Иван Сергеевич (1873–1950)

Один из крупнейших русских писателей родился в самом сердце купеческой Москвы – в Замоскворечье. Его детские годы изображены в автобиографической книге «Лето Господне» – лучшем, возможно, его произведении. Учился в Шестой гимназии – у самой Третьяковской галереи. Окончил юридический факультет Московского университета. Много путешествовал по России. Первые рассказы опубликовал еще в студенческие годы. Но громко заявил о себе довольно поздно: только в 39 лет Шмелев выпустил первую свою повесть «Человек из ресторана», сразу принесшую ему громкую славу. Участвовал в знаменитых «средах» Н.Д. Телешова.

В 1920 году в Крыму был казнен большевиками единственный сын Шмелева – офицер Русской армии, не успевший эвакуироваться. Через два года Шмелев с женой уехал во Францию.

На юге Франции, в городке Грассе, где Шмелевы живут в гостях у своих еще московских друзей Ивана Алексеевича и веры Николаевны Буниных, Иван Сергеевич пишет «Солнце мертвых» – повесть о событиях в Крыму. Эту книгу перевели затем на многие языки.

После смерти жены в 1936-м, Шмелев взялся за тетралогию «Пути небесные». Он написал два тома этого грандиозного произведения, но закончить, увы, не успел – умер в местечке Бюси-ан-От в Бургундии.

Иван Сергеевич и Ольга Александровна Шмелевы оставались на Сент-Женевьев де Буа до 2000-го. А 30 мая этого года они были преданы родной земле в Москве, в Донском монастыре. Их эмиграция окончилась.

1950-е годы

Тэффи Надежда Александровна, писательница (1872–1952)

Популярность Н.А. Тэффи в эмиграции была необыкновенно велика. Русские парижане каждый день раскрывали «Последние Новости» с надеждой обнаружить новый сатирический рассказ Тэффи и чтобы еще раз посмеяться над самими собой, над своим горьким существованием, при котором только что и остается… смеяться. И Надежда Александровна, как могла, поддерживала соотечественников.

Родилась она в Петербурге в семье профессора-криминалиста Лохвицкого. Ее сестра – Мирра Лохвицкая – была в свое время довольно известной поэтессой-символисткой. Рано стала писать и Надежда. Задолго до эмиграции она взяла псевдоним Тэффи, который вскоре узнала вся читающая Россия. «Сатирикон» с рассказами Тэффи передавали из рук в руки. Поклонниками ее творчества были самые разные, казалось, люди – Николай Второй, Распутин, Розанов, Керенский, Ленин.

Оказавшись после революции в эмиграции, Тэффи активно пишет рассказы, стихи, пьесы. Печатется она практически во всей сколько-нибудь заметных эмигрантских изданиях. Пьесы ее ставят русские театры в Париже, в Берлине, в Лондоне, в Варшаве, в Риге, в Шанхае, в Софии, в Ницце, в Белграде.

Сатира редко когда переживает свое время. То, от чего буквально покатывались со смеху несколько лет назад, сегодня кроме недоумения чаще всего не вызовет никаких чувств. По правде сказать, и творчество Тэффи не стало на все времена. Кажется, в наше время ее несколько раз издавали в России, без особого, впрочем, успеха, а скорее как дань популярному прежде имени. Но, как памятник эпохи, ее сочинения конечно же имеют некоторую ценность. Во всяком случае, по Тэффи можно изучать умонастроение русской эмиграции 1920-30 годов, ее заботы, нужды, чаяния.

Бунин Иван Алексеевич (1870–1953)

Вот уж кто пережил свое время! Бунин никогда не был широко популярным писателем. Но у него всегда имелось некоторое, невеликое, число почитателей. В наше время оно даже несколько возросло, о чем свидетельствуют постоянные переиздания Бунина. И все-таки это писатель не массовый, а для относительно узкого круга ценителей особенного неповторимого стиля, прекрасного утонченного вкуса, бесподобной наблюдательности.

До революции автор «Деревни», «Господина из Сан-Франциско», «Легкого дыхания» уже был в русской литературной элите. Хотя – на удивление! – самые популярные нынче вещи Бунин написал именно в эмиграции – «Далекое», «Митина любовь», «Жизнь Арсеньева», «Темные аллеи» и др.

Его часто называют первым русским Нобелевским лауреатом. Это справедливо, если не считать другого российского писателя – Генрика Сенкевича, – получившего эту премию в 1905 году. Во всяком случае триумф русской эмиграции был совершенным: конечно, изгнанники воспринимали эту премию прежде всего как оценку превосходства русской зарубежной высокой мысли над советским «рабоче-крестьянским» литературным творчеством. Вспомним же год эмигрантского нобелевского триумфа – 1933-й.

Нет, до эмиграции Бунин не знал такого восторженного признания читающей публики, какое имели некоторые его современники – А. Чехов, М. Арцыбашев, М. Горький, А. Куприн, Л. Андреев и даже почти забытый теперь С. Скиталец. Но и во Франции, будучи уже нобелевским лауреатом, Бунин не смел мечтать о тиражах, которыми выходили сочинения П. Краснова, Н. Брешко-Брешковского, М. Алданова, В. Набокова.

Такое положение Бунина в русской литературе обусловлено не только его «непопулярной» писательской манерой, но в значительной степени и тем, что сам Иван Алексеевич старательно распространял миф о своем врожденном – в крови самой – барстве, которое якобы отягощает его жизнь среди безродных масс постдворянской индустриальной эпохи. «Я слишком поздно родился», – часто сокрушался последний классик. И это мнение о Бунине как о человеке социально далеком от своих современников, а уж тем более от читателей нашего времени прочно закрепилось за ним.

Лучше всех характер Бунина поняли окружающие его женщины-писательницы. Но даже после выхода в свет воспоминаний Н. Берберовой, И. Одоевцевой, З. Шаховской, где от бунинского «барства» не остается камня на камне, многие исследователи жизни и творчества писателя продолжают упорно проповедовать стереотипы о его голубой крови, о его безмерно обостренном благородстве, которые, как гигантские крылья у альбатроса, мешают ему жить обычной жизнью земных тварей и заставляют вечно парить над суетою мира.

А между тем Бунин при всем том, что он действительно принадлежал к старинному дворянскому роду, происходящему от Симеона Бунковского, «мужа знатного, выехавшего в XV веке из Польши к великому князю Василию Васильевичу», был вполне обычным для своего времени человеком.

Его ближайший в эмиграции товарищ писатель Борис Зайцев в своих воспоминаниях очень удивляется, как в Бунине высокое дворянское самомнение уживалось с простонародными вполне инстинктами. Изображая из себя патриция, Бунин нередко попадал в смешные или даже конфузные ситуации.

Однажды Бунин и Зинаида Шаховская сидели вместе в одном парижском ресторане. Не успели подать первое блюдо, как Иван Алексеевич брезгливо поморщился и потребовал, чтобы его заменили. Шаховская – кстати, княгиня – уже довольно знала о бунинских чудачествах и не впервые присутствовала на такой комедии, поэтому она сразу ему сказала: «Если будете капризничать, я немедленно уйду. Придется вам тогда обедать в одиночестве». И тут, совсем не рассердившись, Бунин ответил: «Ишь, вы какая строгая, нобелевского лауреата ругаете». И, сразу развеселившись, принялся за еду.

Бунин вообще вел себя за столом эпатирующее. Самое невинное, что он мог выкинуть, это вдруг молча встать и уйти, оставляя сотрапезников в полнейшем замешательстве. Еще у него была привычка демонстративно нюхать некоторые яства. Например, он брал на вилку ломтик колбасы, тщательно обнюхивал его, проверяя, вероятно, добросъедобность продукта, а затем, в зависимости от результатов экспертизы, либо отправлял его в рот, либо, опять же брезгливо поморщившись, клал колбасу на место. Можно себе вообразить, как в последнем случае чувствовали себя окружающие!

Чревоугодие почитается одним из смертных грехов. Но редкий здоровый человек может похвастаться отсутствием у него такой слабости. Не мог ни в коем случае этим похвастаться и Бунин, причем его чревоугодие вообще иногда приобретало форму разбойного нападения на съестное. В суровую пору войны он со своим многочисленным – с учетом приживальщиков – домом голодал на юге Франции. И однажды академик Бунин, когда все уснули, прокрался к буфету и полностью уничтожил, то есть попросту съел, домашние мясные запасы, исчисляющиеся фунтом ветчины. К этому продукту Иван Алексеевич был особенно неравнодушен.

Нина Берберова вспоминает, как вскоре после войны она устроила у себя небольшую вечеринку. В Париже в то время с продовольственным обеспечением было не все в порядке. Поэтому она очень тоненько нарезала хлеб по числу гостей и положила сверху совсем уж прозрачные кусочки все той же ветчины. Пока гости замешкались где-то в других помещениях, Бунин прошел в столовую и съел всю ветчину, аккуратно отделив ее от хлеба.

Как-то еще до эмиграции Бунин пришел к знакомым. Была Пасха. Хозяева великолепно накрыли стол, но сами куда-то вышли. Может быть, в церковь отправились. Бунин, не долго думая, сел разговляться. Окончив трапезу, он ушел, но, как человек высокопорядочный, оставил хозяевам на столе записку с шуточными стихами:

…Была тут ветчина, индейка, сыр, сардинки,
И вдруг ото всего ни крошки, ни соринки:
Все думали, что это крокодил,
А это Бунин в гости приходил.

Бунин, кстати, не избегал использовать в речи бранные слова и выражения. Однажды он со спутником ехал в парижском такси. А в 1920-е годы среди парижских таксистов было немало русских эмигрантов, в основном офицеров. Бунин был чем-то взбешен, что случалось с ним нередко, к тому же французский коньяк действовал ничуть не слабее любимого шустовского, а посему гневные тирады его изобиловали родной матерщиной. Когда они выходили из машины, шофер вдруг по-русски спросил Бунина: «Вы, сударь, из наших будете, из армейских?» На что Бунин отвечал: «Нет. Я академик по разряду изящной словесности». Это была чистая правда. Он с 1909 года являлся почетным академиком Российской академии наук. Шофер понимающе рассмеялся. Таких «академиков» среди офицеров русской армии он, верно, знавал немало.

Подобные примеры отнюдь не дают полной картины жизни Бунина и, может быть, лишь отчасти иллюстрируют его характер. Верно заметил Зайцев о феноменальном сочетании в характере Бунина «дворянской закваски» и отнюдь не барских свойств. И если рассказывать о его добродетелях, то можно было бы припомнить, как в годы войны Бунин, рискуя жизнью, укрывал в своем грасском доме евреев, или как он менее чем за два года буквально раздал свою Нобелевскую премию всем нуждающимся, кто бы у него ни попросил, или как он отверг щедрые посулы советских эмиссаров, предпочитая умереть на рваных простынях, но оставаться верным идее, нежели привезти новым правителям России дополнительный капитал. И тех и других примеров из жизни Бунина можно было бы привести множество.

Бунин умер в ночь с 7 на 8 ноября 1953 года. Все последние годы он жил в постоянном ожидании смерти. Вот только некоторые его позднейшие дневниковые записи:

1949 год.

«В ночь с 2 на 3 октября.

Все одни и те же думы, воспоминания. И все то же отчаяние: как невозвратимо, непоправимо! Много было тяжелого, было и оскорбительное – как допустил себя до этого! И сколько прекрасного, счастливого – и все кажется, что не ценил его. И как много пропустил, прозевал – тупо, идиотски! Ах, если бы воротить! А теперь уже ничего впереди – калека и смерть почти на пороге».

1953 год.

В ночь с 27 на 28 января Бунин пишет:

«Замечательно! Все о прошлом, о прошлом думаешь и чаще все об одном и том же в прошлом: об утерянном, пропущенном, счастливом, неоцененном, о непоправимых поступках своих, глупых и даже безумных, об оскорблениях, испытанных по причине своих слабостей, своей бесхарактерности, недальновидности и о неотмщенности за эти оскорбления, о том, что слишком многое, многое прощал, не был злопамятен, до сих пор таков. А ведь вот-вот все, все поглотит могила!

2 мая 53 г.

Это все-таки поразительно до столбняка! Через некоторое очень малое время меня не будет – и дела и судьбы всего, всего будут мне неизвестны! И я приобщусь к Финикову, Роговскому, Шмелеву, Пантелеймонову!.. И я только тупо, умом стараюсь изумиться, устрашиться!»

Предан земле на Сент-Женевьев де Буа Бунин был только через три месяца после смерти – 30 января 1954-го. До этого гроб с телом покойного находился во временном склепе. Без преувеличения можно утверждать, что могила И.А. Бунина – самая знаменитая и самая посещаемая на русском кладбище под Парижем.

Вместе с И.А. Буниным, в одной могиле, похоронена его жена – Вера Николаевна Муромцева-Бунина (1881–1961), написавшая прекрасные книги «Жизнь Ивана Бунина» и «Беседы с памятью».

Маклаков Василий Алексеевич, политический деятель (1869–1957)

В.А. Маклаков – последний досоветский русский посол во Франции. Уже большевики победили по всей России, давно закончилась гражданская война, но до тех пор, пока Франция в 1924 году не признавала нового советского государства, Маклаков так все и занимал свой кабинет.

Крупный российский дореволюционный политик и один из основателей Конституционно-демократической партии родился в Москве. Окончил историко-филологический факультет Московского университета. Маклаков обладал выдающимися ораторскими способностями, – современники называли его «московским златоустом». Он был дружен с А.П. Чеховым и Л.Н. Толстым. Избирался во все Думы, начиная со Второй. Участвовал Государственном совещании в августе 1917-го.

Именно Маклаков в феврале 1945 года возглавил группу русских эмигрантов, нанесших визит в советское посольство в Париже. Кстати, был в этой группе и И.А. Бунин. Значительная часть эмиграции тогда осудила этот визит и его участников.

Туркул Антон Васильевич, генерал-майор (1892–1957)

Последний генерал Русской армии. В этот чин Врангель произвел А.В. Туркула за какие-то считанные дни до эвакуации Крыма. Генерал-майору было всего двадцать восемь лет.

А.В. Туркул начал германскую с нижнего чина. В боях получил за отменную храбрость два солдатских Георгия и был произведен в офицеры. А в гражданскую уже командовал полком.

После эвакуации был назначен командиром легендарного Дроздовского полка. По сути, это было уже чисто номинальное командование. В 1935-ом Туркул создал и возглавил Национальный союз участников войны, охвативший многих эмигрантов.

В годы Второй мировой Туркул принял участие в формировании власовской Российской освободительной армии. В 1947 году он написал книгу о боевом пути Дроздовской дивизии – «Дроздовцы в огне». Умер Туркул в Мюнхене. Но похоронен был на Сент-Женевьев де Буа на участке дроздовцев.

Иванов Георгий Владимирович (1894–1958)

Один из крупнейших поэтов Русского Зарубежья. Младший в блестящей плеяде поэтов Серебряного века Иванов – на таких богатейших традициях и создал свою поэзию, ни на чью из предшественников и соратников, впрочем, не похожую. Однако на родине он не успел громко заявить о себе: ни предвоенный модернизм, ни революционная (или контрреволюционная) патетика не пробудили у Иванова «слов набат». Настоящая слава крупного поэта пришла к нему уже в эмиграции.

Покинул Россию Георгий Иванов в 1922 году. Лишь там, в благополучной Европе, он почувствовал, как о нем говорили, болевой шок революции. «Именно в ней – непрестанной скорби от погибели родины – обрел Иванов свое подлинное литературное право», – писал другой известный поэт Русского Зарубежья Юрий Кублановский. Его сборник «Розы» (1930) показал, что русская культура пополнилась новым ярким именем.

В эмиграции Иванов женился на молодой поэтессе Ирине Одоевцевой, оставившей о нем и о других товарищах по изгнанию бесподобные воспоминания «На берегах Сены».

На удивление в старости Иванов, по оценке современников, стал писать еще лучше.

Вспомним же музу Георгия Иванова:

За столько лет такого маянья
По городам чужой земли
Есть от чего прийти в отчаянье,
И мы в отчаянье пришли.

– В отчаянье, в приют последний,
Как будто мы пришли зимой
С вечерни в церковке соседней
По снегу русскому домой.

Оцуп Николай Авдеевич (1894–1958)

Родился Николай Оцуп в Царском Селе. Возможно напитавшись с детства воздухом поэзии, он поэтому и заразился стихотворчеством.

Окончив Царскосельскую гимназию с золотой медалью, он едет в Париж, слушает там лекции выдающегося философа Анри Бергсона. Возвративший в Петербург, знакомится со всей литературной элитой, входит в гумилевский «Цех поэтов». Но после казни Гумилева эмигрирует.

За границей Оцуп много пишет, печатается, сам редактирует журнал «Числа».

С началом войны он поступает во французскую армию. После разгрома Франции, оказался в Италии. И был там брошен в тюрьму по обвинению в антифашизме. Дерзкий по натуре Оцуп бежит из тюрьмы, но почти сразу же попадает в концлагерь. Опять бежит. И не один – уводит с собой 28 военнопленных! Уходит с ними в партизаны и вместе с итальянским Сопротивлением сражается с чернорубашечниками. Получает от правительства Италии высокие военные награды.

Возвратившись в Париж, преподает в «Эколь нормаль сюпериор». И как-то, гуляя по пришкольному саду, замер вдруг, схватился за сердце и… упал замертво.

Вспомним так же и творчество Николая Оцупа:

Это – Царскосельского парада
Трубы отдаленные слышны,
Это – тянет розами из сада,
Это – шорох моря и сосны.
Это – все что чувства волновало,
Но как будто видно изнутри,
Все что для меня впервые стало
До чего прекрасным. Посмотри,
Это – праздничное отчего-то
Все что было с птичьего полета.
Это – дальше, следующий век
Тот, в котором нас уже не будет,
Это – умирает человек,
Но пока земля не обезлюдит,
Это будет чем-то вот о чем:
Если б разжигать не удавалось
Духу Истины в очередном,
Смертном, сердце и любовь и жалость, –
Мало что не стоило бы жить,
Всей земли могло бы и не быть.

1960-е годы

Смоленский Владимир Алексеевич, поэт (1901–1961)

Родился Владимир Смоленский вблизи Луганская в родовом имении на Дону. В гражданскую его отца – белого полковника – казнили большевики. Вначале будущий поэт оказался в Тунисе, а затем перебрался в Париж. Работал на заводе. Окончил русскую гимназию, учился в Высшей коммерческой школе.

В Париже Владимир Смоленским познакомился с известным в ту пору поэтом Владиславом Ходасевичем, оказавшим на него огромное влияние.

Как всегда исключительно наблюдательно изображает в своих воспоминаниях Смоленского жена Ходасевича Нина Берберова: «Худенький, с тонкими руками, высокий, длинноногий, со смуглым лицом, чудесными глазами, он выглядел всю жизнь лет на десять моложе, чем на самом деле был. Он не жалел себя: пил много, беспрестанно курил, не спал ночей, ломал собственную жизнь и жизнь других… Он влюблялся, страдал, ревновал, грозил самоубийством, делая стихи из драм своей жизни и живя так, как когда-то – по его понятиям – жили Блок и Л. Андреев, а вернее всего – Ап. Григорьев, и думал, что иначе поэту жить и не след». Берберова находила, что Смоленский и его товарищи-коллеги Ладинский, Кнут, Поплпвский – были в истории России «единственным в своем роде поколением обездоленных, приведенных к молчанию, всего лишенных, нищих, бесправных и потому – полуобразованных поэтов, схвативших кто что мог среди гражданской войны, голода, первых репрессий, бегства, поколением талантливых людей, не успевших прочитать нужных книг, продумать себя, организовать себя, людей, вышедших из катастрофы голыми, наверстывающими кто как мог все то, что было ими упущено, но не наверставших потерянных лет».

В 1931 году у Владимира Смоленского вышел сборник стихотворений «Закат», довольно лестно отмеченный критикой.

Вот так писал Владимир Смоленский:

Над Черным морем, над белым Крымом,
Летела слава России дымом.

Над голубыми полями клевера,
Летели горе и гибель с севера.

Летели русские пули градом,
Убили друга со мною рядом,

И Ангел плакал над мертвым ангелом…
– Мы уходили за море с Врангелем.

Лосский Николай Онуфриевич, профессор (1870–1965)

Кто бы мог подумать, что профессора нью-йоркской Свято-Владимирской духовной академии, всемирно известного религиозного философа Н.О. Лосского когда-то исключили из витебской гимназии за… атеизм. Вот уж поистине пути Господни неисповедимы.

Потом, впрочем, Лосский учился в Петербурге, Страсбурге, Марбурге, Геттингене. Возвратившись на родину, преподает в Петербургском университете.

Лосский считал мир «органическим целым», видел свою задачу в разработке «органического мировоззрения». Согласно его учению, херактерные отношения между субстанциями отличают Царство гармонии, или Царство духа, от царства вражды, или душевно-материального царства. В Царстве духа, или идеальном царстве, множественность обусловлена только индивидуализирующими противоположностями, здесь нет противоборствующей противоположности, вражды между элементами бытия. Сотворенные Абсолютом субстанциональные деятели, избравши жизнь в Боге, образуют, по Лосскому, «царство Духа», которое есть «живая мудрость», «София»; те же субстанциальные деятели, которые «утверждают свою самость», остаются вне «царства Духа»; и среди них возникает склонность к борьбе и взаимному вытеснению. Взаимная борьба приводит к возникновению материального бытия; таким образом, материальное бытие несет в себе начало неправды. Лосский также защищал учение о перевоплощении. Такова в общих чертах философия Лосского.

Н.О. Лосский был одним из тех русских мыслителей, кого в 1922 годы Ленин приказал выдворить за границу. До 1945 года он жил в Праге. После войны переехал в Америку и преподавал там в упомянутой Свято-Владимирской академии.

фон Лампе Алексей Александрович, генерал-майор (1885–1967)

Он участвовал во всех войнах, которые вела Россия в первой половине ХХ века. Во Второй мировой войне генерал участвовать уже не мог – был в преклонных летах. Зато гитлеровцы не посчитали зазорным воевать со старым русским генералом, немцем к тому же по крови.

А.А. фон Лампе окончил Инженерное училище и Николаевскую военную академию. В двадцать лет он оказался в Маньчжурской армии, сражающийся с японцами. В тридцать – на германской. В 1918 году фон Лампе возглавлял подпольный Добровольческий центр а Харькове, занимался переброской офицеров в Добровольческую армию. Позднее представлял Врангеля в Константинополе, потом Русскую армию в Дании и в Венгрии, а с 1923-го – в Германии. После роспуска Русского общевоинского союза в Германии фон Лампе был арестован гестапо, которое посчитало его человеком опасным для Рейха.

С 1957 года А.А. фон Лампе уже в Париже возглавляет весь Русский общевоинский союз. В этот период он проделал грандиозную издательскую работу: выпустил в свет многотомное «Белое дело», в которое вошли и воспоминания многих его участников, и огромное количество документов той поры.

Серебрякова Зинаида Евгеньевна, художница (1884–1967)

Зинаиде Серебряковой одной из немногих деятелей культуры Русского Зарубежья посчастливилось не только застать, но и воочию увидеть триумфальное признание своего творчества на родине. В 1965 году она лично открывала свои выставки в главных культурных центрах СССР – в Москве, в Ленинграде, в Киеве, в Новосибирске. И всюду аншлаг.

Родилась Зинаида Серебрякова в Курской губернии в отцовом имении Нескучном. Художницей она стала совсем не случайно: ее прадед и дед были архитекторами, отец – Е. Лансере – скульптор, мама – сестра Александра Бенуа – художница. Естественно и Зинаида с детства рисовала. Повзрослев она путешествовала по Италии, Швейцарии, Крыму, писала портреты, пейзажи, участвовала в выставках. Ее работы – совсем молодой художницы! – покупала Третьяковка. Это в России наивысшее признание!

В 1924 году Зинаида Серебрякова уехала в Париж для устройства выставки. В Россию она не вернулась. В годы эмиграции художница создала множество замечательных произведений. Чего стоит ее марокканский цикл!

Она прожила долгую и, в общем-то, счастливую жизнь. И умерла признанной во всем мире, – и главное, на родине!

Князь Юсупов Феликс Феликсович (1887–1967)

Еще одна русская легенда! Знаменитый убийца Григория Ефимовича Распутина.

В начале ХХ века Германия стала основательно теснить Англию во всем, в том числе и в сфере, в которой англичане считали себя безраздельными хозяевами – на море. В Лондоне тогда смекнули, что если и дальше их континентальный соперник будет развиваться такими темпами, то скоро английскому первенству придет конец. А там и – страшно подумать! – Индию можно потерять. Поэтому англичане бросились искать средства, как бы им избавиться от этого опасного соперника. Самим сражаться со Вторым Рейхом – это никаких англичан не напасешься. Тогда они и придумали повергнуть Германию чужими руками, – чтобы Россия и Франция им достали каштаны из огня. К тому же та и другая к Германии в каких-то претензиях: Франция грезит реваншем за 1871 год и мечтает возвратить населенный сплошь немцами Эльзас, а у России вообще проблема деликатная, – царица и ее сестрица – бывшие Дармштадтские принцессы – спят и видят, как бы досадить своему кузену Вилли за то, что тот посмел отвергнуть старшую, мечтавшую сидеть рядом с ним на престоле в Сан-Суси. Тут дело семейное! Так Англия всеми правдами и неправдами и подталкивала стороны к столкновению.

Но тут в России появился какой-то блаженный, умевший лечить больного царского наследника, и оказавшийся опасным германофилом. Этот безродный мужик имел такое влияние на царскую семью и особенно на императрицу, что действительно серьезно мешал английским планам.

Когда в Сараеве убили австрийского эрцгерцога, Распутин находился у себя на родине – в Сибири. Мир тогда повис на волоске. Распутин поспешил в Петербург, чтобы уговорить Николая соглашаться на все условия, но не тягаться с германцем – добра не будет! Да вот незадача приключилась: кто-то, как на грех, пырнул его там перед самым отъездом ножиком, и Ефим Григорьевич на какое-то время слег. Когда он вернулся в Петербург, война уже была объявлена. Однако это не помешало ему с сугубой энергией взяться убеждать «папу» Николая одуматься: не враг нам Германская империя, мы весь XIX век с немцами были в союзе и много благодаря этому добились, но то, чего мы добились, очень не по вкусу заклятым нашим друзьям – «западным демократиям». Нам с немцами надо быть заодно! Они не лукавые, как англичане, и не квелые, как французы. Они вроде нас – такие же стоеросовые чалдоны!

К доводам Распутина при дворе начали особенно прислушиваться, когда пруссаки стали подкреплять их убедительными аргументами – победами на Восточном фронте в 1915 году. Вот тогда англичане и хватились: этак и правда этот мужик Распутин убедит царя не проливать русскую кровь за английские интересы. Ну а защитники английских интересов в Петербурге тут же сыскались. Феликс Юсупов был одним из них. Покончить со старцем было уже делом техники.

В результате англичане получили все: они разом расправились и с противником, и с союзником, и Русская, и Германская империи прекратили существование.

Такую-то роль сыграл князь Феликс Феликсович Юсупов в истории России. Мир его праху…

1970-е годы

Газданов Гайто, писатель (1903–1971)

Это был настоящий самородок. В девятнадцать лет Газданов воевал в Русской армии у Врангеля. Эвакуировался в Галлиполи. Закончил в Болгарии русскую гимназию. Четыре года учился в Сорбонне. При этом чем только ни занимался – работал грузчиком в порту, мыл паровозы. Но нашел себя, как и многие русские бывшие офицеры, в такси, – четверть века Газданов крутил баранку в Париже.

Прославился Гайто Газданов после выхода первого же своего романа «Вечер у Клэр» – это произведение еще Горький успел высоко оценить. Русский писатель осетин  Газданов был постоянным автором русских зарубежных изданий – «Современных Записок», «Нового Журнала», «Последних Новостей».

Когда началась Вторая мировая, Газданов принес присягу Франции и вступил во французскую армию.

После войны работал на радиостанции «Свобода». Его роман «Призрак Александра Вольфа» был переведен на несколько языков. При этом сам автор не оставлял своего такси. Шофером он проработал до 1952 года.

В наше время Газданова немало издавали в России. Но такой популярности, какую имеет сейчас на родине его ровесник Набоков, Газданов все-таки не достиг.

Зуров Леонид Федорович, писатель (1902–1971)

В истории литературы этот писатель остался памятен как ученик И.А. Бунина. Книги его, увы, так и не получили в России широкой известности.

Леонид Зуров родился в городе Острове Псковской губернии. Детстве его пришлось на самые трагические перипетии российской истории. Сосем юным он добровольно вступил в Северо-Западную армию, противостоящую лучшим германским дивизиям. «Для пятнадцатилетних плеч тяжела была винтовка», – скажет Зуров позже в автобиографическом сборнике «Кадет» (1928).

В одном из боев Зуров был серьезно ранен. Но едва оправившись от ранения, он снова занимает место в строю. Однако политическая ситуация за это время изменилась коренным образом. Русские штыки, еще вчера смотревшие на запад, повернулись в противоположное направление. Теперь Зуров сражается в составе армии генерала Юденича, участвует в «походе на Петроград». Поздней осенью 1919 года Юденич был вытеснен в Эстонию, где вся его армия оказалась интернированной. С этого момента для Зурова начинается эмиграция.

Из Эстонии Зуров перебирается в Латвия, в Ригу, где нашли приют многие российские изгои.

Ранний отрыв Зурова от родной среды частично был возмещен неожиданным обстоятельством. Дело в том, что после размежеваний, произошедших вследствие революции и гражданской войны, за пределами СССР оказались некоторые культурно-исторические островки старой России. Они стали «святыми местами» для многих русских эмигрантов. Это Валаам, Кишинев, Харбин, русские афонские обители. В этот ряд входил и самобытный Печорский (Изборский) край, отошедший после революции к Эстонии и находившийся в ее составе двадцать с лишним лет. В этом невеликом уголке вместилось несоразмерно большое историческое, культурное, архитектурное, духовное богатство России. В Изборске, например, находится легендарная «Труворова могила». А в Печорах расположен крупный Псково-Печорский монастырь XV века – подлинный исторический заповедник, полностью сохранивший не только весь архитектурный ансамбль, но и неколебимый монашеский быт.

Вот здесь, по сути, в месте своего рождения, и оказался Леонид Зуров. В 1920-30 годы он часто приезжал сюда, подолгу жил в монастыре, участвовал в археологических и этнографических экспедициях, в работе по реставрации памятников архитектуры и т.п. Многолетняя эта связь с кусочком родимой земли и способствовала становлению его как художника с чертами яркой индивидуальности, с собственным языком.

В 1928 году у Л.Ф. Зурова в Риге вышла первая книга «Отчина». Эту книгу автор послал во Францию И.А. Бунину, с которым знаком тогда вовсе не был. И вот какой ответ получил от мэтра: «…Только что прочел Вашу книжку – и с большой радостью. Очень, очень много хорошего, а местами прямо прекрасного. Много получаю произведений молодых писателей – и не могу читать: все как будто бы честью, а на деле все «подделки под художество», как говорил Толстой. У Вас же основа настоящая. Кое-где портит дело излишество подробностей, излишняя живописность, не везде чист и прост язык… Кто Вы? Сколько Вам лет? Что Вы делаете? Давно ли пишете? Какие у вас планы? Напишите мне, если можно, короткое, но точное письмо. Пришлите маленькую карточку…»

Зуров написал о себе: работает грузчиков в порту, еще владеет малярным мастерством – красит рижские кинотеатры, живется ему, как и всей эмиграции, сложно, скудно…

Так они переписывались некоторое время. И однажды в Ригу пришло такое письмо от Бунина: «Дорогой Леонид Федорович, уже давно вот что думаю: хорошо ли Вам весь век сидеть в провинции? Не следует ли пожить в Париже? Вы почти в России и возле России настоящей – все это прекрасно, да не достаточно ли (до поры до времени)? Не пора ли расширить круг наблюдений, впечатлений и прочая, прочая? Нужды вы, по-видимому, не боитесь, работы, даже черной, тоже, да и не все ли равно, где именно терпеть и то и другое? Следовательно: почему бы Вам не переехать в Париж?..»

Одной из причин, побудившей будущего нобелевского лауреата приблизить к себе малоизвестного молодого писателя, каких в эмигрантской среде в ту пору были многие десятки, стала, именно книга «Отчина», прочитав которую Бунин сказал: «Подлинный, настоящий художественный талант – именно художественный, а не литературный только, как это чаще всего бывает…».

Зуров воспользовался приглашением мэтра и 23 ноября 1929 года оказался в доме Бунина и больше никогда его не покидал.

Во Франции Зуров продолжал заниматься литературой, выпустил три книги: «Древний путь», «Поле», «Марьянка». Сочинения свои он писал чрезвычайно медленно, без конца переделывая. В этом смысле его можно считать прилежным учеником Бунина. Он, как и Бунин, хорошо чувствовал любую неточность, малейшую фальшь. Леонид Федорович говорил: «Когда вещь уже напечатана на машинке, тогда и начинается самая большая работа. Надо с ножницами в руках работать, проверять слово за словом… много вырезывать, сверять тексты, наклеивать и т.д. И снова перепечатывать, и опять поправлять».

След. >